Так или иначе, но тщетно «Право» предостерегало от пользования опаснейшим оружием забастовки, которое от частого употребления зазубривается и тупеет.
Моя фамилия слишком часто пестрела тогда на газетных столбцах, жили мы близко к окраине, и квартира была на первом этаже… Я стал получать подметные угрожающие письма, на дверях мелом и краской обозначался крест, знак предназначения к погрому, и мы вынуждены были временно приютиться в семье Каминки, а потом среди зимы переехать на другую квартиру в центре города. Я был тогда по горло занят и весь своей работой поглощен, вследствие чего при этом переезде погибло много рукописей, заметок и весьма ценной для меня переписки, которые сейчас ох как пригодились бы.
«Речь» и Государственная дума
(1906–1907)
Образование политической партии поставило на очередь вопрос об издании ежедневной газеты, и когда я вновь получил предложение взять на себя редактирование, то и жена покорилась судьбе и не протестовала – суженого конем не объедешь. Надо было бы прежде спросить себя, а как же и откуда выкроить время для газеты? И без нее весь день был заполнен. Я не упоминал до сих пор, что тотчас по выходе в отставку был избран директором-распорядителем почтенной старинной издательской фирмы «Общественная польза» с большой собственной типографией. Вот за это дело, требующее прежде всего коммерческой сноровки и умения, внимания к смете, отчетам и балансам, браться не следовало, а меня поставили, чтобы влить вино новое в меха старые, чтобы приспособить издательство к изменившимся литературным вкусам и потребностям.
При переходном характере тех годов задача и сама по себе была нелегкая, а мне тем паче разрешить ее не удалось, и склонен был бы вовсе не останавливаться на этом отрезке деятельности, если бы она не была связана с сотрудничеством и ежедневными встречами с человеком – уже покойным, – занимавшим совершенно исключительное место среди петербургской интеллигенции, разделенной высокими перегородками на многочисленные замкнутые кружки. Оформление политических партий произвело как бы генеральное размежевание, указавшее каждому его место, и после этого уже не только неуместно, но и зазорно было вторгаться в пределы чужой собственности, принимать одновременно участие в разных группировках. Едва ли не единственное исключение установлено было в пользу наименее заметного, но наиболее всеми почитаемого и любимого Александра Исаевича Браудо, занимавшего пост библиотекаря (а потом вице-директора) Публичной библиотеки: еврей «с головы до ног», он был преданнейшим сыном России и, не состоя ни в какой партии, всюду был желанным и дорогим гостем и пользовался неограниченным доверием не только среди интеллигенции, но и вплоть до высших слоев бюрократии и великокняжеских дворцов. Он был какой-то всеобщий печальник, я совсем не могу представить его сидящим в театре, в концерте, но зато его неизменно можно было встретить везде, где творилось общественное дело или нужно было кому-нибудь помочь. Труднее всего было застать его дома: помню, как удивился телефонному звонку сын его, ныне выдающийся музыкант, тогда еще мальчик, и недовольно сказал мне: «Папы же нет дома, он шлепает». Александр Исаевич действительно шлепал с утра до вечера, потому что все обращались к нему с просьбами и поручениями, он, вероятно, и не знал, что в просьбе можно отказать… Кажется, он впервые наполнил для меня живым содержанием проникновенные слова Тургенева: «Жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение… жизнь тяжелый труд, отречение, отречение постоянное – вот ее тайный смысл, ее разгадка… Не наложил на себя железных цепей долга, не может человек дойти, не падая, до конца своего поприща». Я бы сделал, однако, еще оговорку: Браудо цепей на себя не накладывал, было впечатление, что он с ними родился. Никому, во всяком случае, не дано было видеть, что он их чувствует.