Зато совсем неудачен был добровольный отказ Набокова от кандидатуры на пост товарища председателя в пользу вернувшегося из архангельской ссылки профессора Гредескула, и долго я не мог простить себе, что поддался предубеждению в пользу «героя» и привлек его к участию в «Речи», а он быстро обнаружил себя вторым дешевым изданием Кузьмина-Караваева, а блеск военного мундира у него заменялся пренеприятной угодливо-хихикающей улыбкой. А в Москве князь Павел Долгоруков отказался от своей кандидатуры в члены Думы в пользу и на погибель М. Я. Герценштейна, считавшегося лучшим специалистом по аграрному вопросу. Он был человек спокойного, здравого ума, убежденнейший противник всякого насилия, добросовестнейший ученый специалист. Аграрный вопрос сразу выдвинулся в Думе на первое место, произошел горячий бой с правительством, и тотчас после роспуска Думы Герценштейн был убит из-за угла наемными бандитами, подосланными Союзом русского народа, который наметил этого мирнейшего человека искупительной жертвой за «иллюминации» помещичьих имений[53].
Светлый день 24 апреля и остался единственным, уже назавтра началась открытая непримиримая война между Думой и правительством. Оно не сделало никакой попытки отвлечь переливавшееся через край возбуждение в русло законодательной деятельности. Сидя на министерской скамье, Горемыкин всем своим равнодушно-тупым видом говорил: беситесь сколько угодно – j’y suis, j’y reste[54].
Как раз в это время я получил в «Речи» достоверные сведения, что погромные прокламации печатаются в типографии департамента полиции под руководством прославленного полковника Комиссарова, игравшего потом и в эмиграции весьма подозрительную роль. Я предложил фракции внести запрос правительству, мне и было поручено выработать для первого запроса формулу, и обсуждение ее в Думе происходило, когда погромы бушевали в разных городах, и речь бывшего губернатора князя Урусова, авторитетно разоблачившего преступные махинации, произвела потрясающее впечатление. Своим заявлением, что подобные факты больше повторяться не будут, министр внутренних дел Столыпин подтвердил правильность разоблачений, и, таким образом, правительство было решительно скомпрометировано[55].
Ярким симптомом перелома общественного настроения и в правительственных кругах могло служить состоявшееся 15 мая заседание Судебной палаты по обвинению Милюкова и меня в напечатании революционного манифеста. Сидя на скамье подсудимых, я торжествовал, ясно видя, в каком затруднительном положении находятся судьи, обязанные вынести приговор к заключению в крепости. Но когда они не постеснялись, даже и не совещаясь, провозгласить оправдательный вердикт, не хватило дерзости встретиться с ними глазами… Этот эпизод служил явным, можно сказать – бесстыдным показателем, что охранители режима сдают свои позиции, и действительно, поползли слухи, что правительство Горемыкина накануне отставки. Правительство сочло нужным ответить официальным опровержением, но опровержение понято было так, что за кулисами происходит борьба и что меньше всего осведомлено о предстоящей ему участи само министерство.