и имел удовольствие познакомиться там с виднейшими руководителями тамошнего движения во главе с Лео Мехелином. Это все были шведы, которым нынче, по достижении Финляндией государственного суверенитета, финны, как слишком часто в истории бывало, бесцеремонно заявляют: «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти». Я сказал – имел удовольствие, потому что меня пленяла их строгая дисциплинированность, холодная, уверенная настойчивость, сдержанное благородство. Меня лишь смущала и стесняла чрезмерная торжественность – и в самом интимном кружке они не могли обойтись без стоя произносимых приветственных речей. Так было, например, когда Михелин пригласил к завтраку в ресторан меня с женой; кроме него, было еще только два шведа, и все же он поднялся с бокалом шампанского в руке и произнес лестный спич.
Тогда удалось получить молчаливое разрешение губернатора и отличное помещение для съезда. На этом, весьма людном, съезде бесконечное словопрение по поводу Выборгского воззвания горячило страсти. Ораторы сами взвинчивали себя своими речами, и после того, как резолюция, предложенная ЦК, была принята, противники ее собрались отдельно под руководством буйного одесского профессора, впоследствии ярого большевика Е. Н. Щепкина, тоже подписавшего воззвание, и очень экспансивного студента Виленкина, потом мужественно умершего под большевистским расстрелом, – и потребовала гарантий прав меньшинства. Суетливый М. Винавер поспешил взять на себя роль посредника и убедил Милюкова вступить с диссидентами в переговоры о предоставлении меньшинству пропорционального представительства в ЦК. Когда же это предложение было поставлено на обсуждение ЦК, оно вызвало взрыв негодования, и все наиболее авторитетные члены решительно высказались против, усматривая в этом освящение грозящего раскола партии. Милюков сидел как пришибленный и имел мужество откровенно просить извинения в том, что «чуть не втащил партию в грязь». Диссиденты примирились с отказом, и, если память мне не изменяет, никто из-за этого рядов партии не покинул. Я тоже не удержался тогда от выступления, мне было досадно, я говорил слишком резко, и думаю, что тогда Милюков впервые, но уже навсегда ощутил оборотную сторону нашего сотрудничества. Центральный вопрос съезда о Выборгском воззвании разрешен был в том смысле, что хотя избранный способ борьбы путем пассивного сопротивления сам по себе наиболее целесообразен, как способ бескровный, но фактическое его осуществление оказалось невозможным.
По возвращении в Петербург пришлось сосредоточить внимание и энергию на избирательной кампании, проходившей в условиях, безмерно более тяжелых, чем выборы в Первую Думу. Товарищ министра внутренних дел Крыжановский, бюрократ выдающегося ума и широкого образования, сплел искусственную сеть разъяснений и инструкций, значительно ограничивших круг избирателей, а Союз русского народа и другие отпочковавшиеся от него организации, к этому времени открыто и бесспорно уличенные «Речью» как убийцы Герценштейна, продолжали пользоваться поддержкой местной администрации и терроризировали население. И в Петербурге их наймиты среди бела дня на людном Литейном проспекте напали на Милюкова и избили его, а он скрыл это даже от меня. И узнали мы только потому, что черносотенный официоз «Русское знамя» не задумался похвастать своим хулиганством, а вслед за этим и я стал получать анонимные письма, угрожавшие расправиться с Милюковым и со мной. Мы огласили это в «Речи», и Столыпин приставил к нам сыщиков, которые всюду должны были сопровождать нас.