Вместе со мной были избраны Н. Н. Кутлер, священник Петров, вскоре устраненный, Ф. И. Родичев (в Первую Думу он прошел от Тверской губернии, а Выборгского воззвания не подписал, так как при роспуске Думы был за границей в составе парламентской депутации) и П. Б. Струве. Мы вышли из избирательного собрания с Каминкой, и он поздравил меня в ресторане шампанским. По совести говорю – я и в мечтах не имел стать членом Государственной думы. А удостоенный теперь такой чести, мне и не снившейся, быть представителем обожаемого Петербурга, я не чувствовал никакого подъема, а скорее тупую усталость, и в глубине души шевелились тяжелые предчувствия.
Впрочем, то были уже не только предчувствия: хитроумные махинации Крыжановского достигли цели и дали возможность посадить в Думу значительную группу черносотенцев с буйным Пуришкевичем во главе, но этот успех уравновешивался тем, что в ряде губерний чинимые над волей избирателей насилия способствовали проведению крайних левых элементов, ошалевших от ненависти к правительству. Поведение обоих крайних флангов давало одни и те же результаты, разница была лишь в том, что одни старались сознательно компрометировать, утопить в грязи народное представительство, а другие беззаботно демонстрировали, что не дорожат Думой, не придерживаются лозунга – беречь Думу. Кадеты, бывшие теперь в значительно умаленном числе, оказались между жерновами и то и дело нуждались в голосах польского коло[60], от которого часто зависел исход голосования.
И вот потянулись кошмарные дни, о которых и сейчас вспоминаю с тяжелым чувством. Торжественного настроения, которое окружало открытие Первой Думы, и в помине не было, вообще не было ни малейшего энтузиазма, все были настороже, как будто силой втиснули в помещение, из которого заперт выход, не выносящих друг друга людей, которые только и ждут повода, чтобы сразиться. С первого же дня выяснилось, что Муромцев не только незаменим, но что нет даже и сколько-нибудь подходящего кандидата на пост председателя. Остановились на бывшем председателе Московской губернской земской управы Ф. А. Головине. Сам по себе он был человек безукоризненный, но уже и внешность его – малопривлекательная, с лихо завитыми усами – и грассирующее произношение были противопоказанием исполнению роли председателя.
Но печальней всего было, что он не только не знал, но и не понимал значение наказа, которое так метко определил его предшественник: «Соблюдение известных форм есть гарантия нашей свободы и наших прав. Если мы не будем уважать форму, мы во многих случаях будем рисковать посягательством и на наши права, и на нашу свободу». Почти в каждом номере «Права» составляемый Каминкой обзор «парламентской недели» включал и написанные Муромцевым строки (это был большой секрет), беспощадно обличавшие многочисленные, в том числе и допущенные председателем, нарушения наказа. Правда, положение Головина было исключительно трудным, потому что не только малограмотные крестьянские депутаты (с такими выразительными фамилиями, как, например, Нечитайло, Хвост), но и вообще большинство усматривало в подчинении формам унизительное умаление прав на выражение народной воли.