Мое положение становилось непосильным: «Право», любимое детище, я совсем забросил, и руководство взял на себя Каминка, но оставалась «Речь», которая в это тревожное время требовала самого пристального внимания. А между тем, когда Столыпин с помощью правых стал настойчиво домогаться от Думы осуждения политического террора, возникло расхождение между мной и Милюковым[61]. Фракция больше склонялась к моему взгляду, мощным союзником был Петрункевич, и, в связи с непрекращающейся серьезной угрозой его жизни, Милюков решил уехать за границу, заявив в моем присутствии Шингареву: «Ну, я все бросаю и уеду, пусть он (указывая на меня) ведет фракцию». Такое заявление объяснялось только раздражением – в действительности я и не мог, и был очень далек от претензии на руководство. Но зато с отъездом Милюкова и количество работы значительно увеличилось, и ответственность за газету усугубилась, обострив душевное напряжение. А в Думе я был избран председателем Судебной комиссии, стремясь к тому, чтобы Дума оставила по себе след деловой работы, так ускорял ее, что на Пасхе уже были отпечатаны составленные мной «Основные положения реформы местного суда», и роспуск оборвал начатое уже Думой обсуждение этих положений. Случалось, что я и вовсе не мог за весь день домой попасть, и жена с младшими сыновьями приезжала в Таврический дворец, чтобы в перерыве заседаний посидеть со мной в саду. Тяжесть положения обусловливалась больше всего тем, что в атмосфере Таврического дворца с каждым днем становилось все труднее дышать. Уже через неделю после созыва откровенно признавалось, что «возможность роспуска весьма велика».
Под этим дамокловым мечом протекало все безрадостное существование Второй Думы, и ужас был в том, что внутри ее не только не думали, как бы опасность отразить, но все сильнее сотрясали бурными словами воздух, чтобы меч поскорей свалился. Так, например, по вопросу о передаче законопроекта в комиссию (что, казалось бы, само собой разумеется) записалось 60 ораторов. Нами же проведенный в Думу Алексинский показывал свое искусство устраивать парламентскую обструкцию и говорил часами, с ним соперничал Пуришкевич, несомненно душевно неуравновешенный, но и вообще много было депутатов, которые сущность своей обязанности усматривали в том, чтобы покрасоваться на ораторской трибуне, и эта профанация чудесного орудия мысли и человеческого общения вызывала физическое отвращение.
Перед созывом Второй Думы кабинет Столыпина провел ряд крупнейших законов и внес в Думу несколько важнейших законопроектов. Законопроекты тщательно обсуждались в комиссиях под руководством кадетов, бывших во всех комиссиях председателями. В комиссиях тоже было не без словопрений, но, так как заседания комиссий не стенографировались и не печатались, здесь не так мучила жажда слова, и страдать приходилось лишь от одержимых краснобайством. Но заседания Думы должны были служить ареной для ораторских упражнений, разносимых газетами по всей России. Так мы и писали тогда в «Речи» и «Праве»: «Во Второй Думе гораздо многочисленнее элементы, которым законодательная деятельность и неинтересна и непосильна, но которым вполне доступно произнесение заурядных речей митингового характера, сопровождающих каждый запрос». А запросы, заявления и предложения сыпались справа и слева, вносились ежедневно.