Конечно, это роковое упрямство правительства непреодолимо подсказывалось инстинктивным чувством самосохранения, но и то верно, что у него самого руки были несвободны, что оно стало пленником темных сил, которые призвало на помощь для борьбы с революцией и которые теперь настойчиво требовали полной ликвидации манифеста 17 октября и находили звучный отклик в придворном окружении. Часть кабинета с премьером во главе была, так сказать, левее этих домогательств и противодействовала им. В отличие от своего предшественника Столыпин и некоторые его министры питали слабость к ораторским лаврам, к думской трибуне, к состязанию равным оружием. «Вы требуете, – бросил он левым, – от правительства: „Руки вверх!“, а я отвечаю вам – не запугаете!» Удар пришелся не коню, а по оглобле, одно из его хлестких выражений, предназначавшихся не столько для Думы, сколько для Царского Села: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» даже выгравировано было на памятнике, трагически напоминавшем все о тех же предсказанных Шиповым последствиях.
Столыпин и часть его кабинета были, несомненно, левее тех настроений, которые все более крепли в Царском Селе и формулировались в желании «восстановить самодержавие, каким оно было встарь».
Я имел случай и непосредственно это констатировать, когда однажды Столыпин по инициативе секретаря Думы М. В. Челнокова пригласил для беседы Тесленко и меня. «Петруша, – сказал мне в телефон своим чудесным московским говором Челноков, – просит вас и Тесленко пожаловать к нему завтра в 10 часов вечера». Тесленко в последнюю минуту уклонился от «тайных переговоров с премьером» и, сославшись на неотложное дело, уехал в Москву. Я явился один в великолепный Зимний дворец[62] и, в предупреждение недоразумений, обратил внимание снимавшего с меня пальто лакея, что в кармане лежит заряженный браунинг. «Это ничего, – ответил он, – а вот котелок потрудитесь здесь оставить». По-видимому, не исключалось, что в моей шляпе может быть припрятана бомба.
Лакей передал меня лифтеру, который на машине доставил в закупоренную удушливую комнату, наполненную жандармами и напомнившую кордегардию Петропавловской крепости. В течение двух-трех минут они внимательно меня разглядывали, и наконец я попал в огромный кабинет, из-за письменного стола, уставленного несколькими телефонами, поднялся навстречу и протянул руку высокий, плотный человек, с черной бородой и закрученными усами на серьезном, настороженном лице.
В противоположность Витте, обращавшему на себя внимание с самого начала своей карьеры, Столыпин до своего назначения министром внутренних дел решительно ничем не выделялся из рядов бюрократии и спокойно делал обычную карьеру родовитого дворянина, имеющего придворные связи. Впервые имя его, как саратовского губернатора, получило широкую известность в связи с нападением черносотенцев в городе Балашов на местную интеллигенцию во главе с предводителем дворянства Н. Н. Львовым. Губернатор пытался противодействовать озверевшей толпе и выказал большое бесстрашие. Этот инцидент, получивший широкую огласку, вероятно, и был причиной назначения Столыпина на пост, требовавший тогда бесстрашия прежде всего. Но к этому моменту революция была уже сокрушена усилиями П. Н. Дурново, Столыпин застал ее уже в судорогах, которые он, несомненно, затягивал, стараясь оправдать репутацию бесстрашия беспощадной, бессудной жестокостью. А двумя годами позже он сам был убит в Киеве агентом охраны при явном попустительстве своего товарища по должности и начальника дворцовой охраны. Теперь же, во времена Второй Думы, участь которой была предрешена, он еще поднимался к зениту бюрократического могущества и весь дышал этим сознанием, придававшим лицу выражение самодовольной уверенности.