Но и внутри нашей фракции далеко не было принципиального единодушия. Сплоченной группой под руководством плотного, очень умного и рассудительного адвоката Н. В. Тесленко выступали москвичи, когда нужно было подчеркнуть первенство Первопрестольной, о чем они очень заботились и гордились, что и во Вторую Думу Петербург не мог выставить кандидата в председатели, что и во фракции председателем был москвич князь Павел Долгоруков, а на посту товарища Тесленко сменил меня.
Настойчиво щеголял радикализмом одесский адвокат, красивый, круглолицый брюнет О. Я. Пергамент, и его принципиальная непримиримость тем ярче бросалась в глаза, что она плохо гармонировала с широкими барскими замашками и обворожительными манерами. Переселившись в Петербург, мой бывший патрон Протопопов, у которого и Пергамент после меня состоял помощником, восхищался, как роскошно его питомец по сословию живет. В конце концов этот способный, влюбленный в легкую жизнь и избалованный ею адвокат запутался в личных делах и, вновь переизбранный в Третью Думу, не выдержал поднятой против него черносотенцами клеветнической кампании и отравился – его спасли, но через неделю он снова принял морфий и погиб в расцвете лет и сил.
Особое место занимал у нас новый на общественной арене человек – широкоплечий, высокий, с большой черной бородой Н. Н. Кутлер. До мозга костей закоренелый чиновник, в высшей степени добросовестный и толковый, он уже добрался до поста министра земледелия в кабинете Витте, который поручил ему составить проект частичного отчуждения казенных и помещичьих земель крестьянам за справедливое вознаграждение. Проект одобрен был кабинетом, но время было неустойчивое, в придворных сферах враги Витте ухватились за этот проект, чтобы уличить его в «социализме», а Витте не задумался свалить всю ответственность на Кутлера, который и должен был выйти в отставку. Я воспользовался этим, чтобы пригласить его в наш лагерь, он охотно откликнулся. Помню первый разговор по телефону. У телефона оказалась его жена. Она убедительно жаловалась на внезапную перемену судьбы, на обремененность большой семьей, «мал мала меньше, как же мне теперь накормить и одеть всех»… Но так сильно было влияние времени, так сметало оно все привычки, что в новой, совершенно чуждой ему обстановке добродушный Кутлер легко и свободно ориентировался, и отношения сразу стали простыми, точно мы давно уже знакомы. А нам он оказался исключительно полезным, как своей основательной осведомленностью в области государственных финансов, так и вообще отличным знанием всех деталей бюрократической машины. И после роспуска Думы он оставался неизменным, хоть и несколько тяжеловесным, сотрудником «Речи». «Опять кирпич!» – всегда говорил ночной редактор, когда приходилось включать в номер обстоятельную, монотонно убедительную статью Кутлера. После большевистского переворота он долго и многократно мыкался по тюрьмам и даже стоял на череде расстрелов, но и советская власть оценила его трудоспособность и добросовестность, и Кутлер сменил тюрьму на пост директора Государственного банка