В общем, политический отдел оставался в прежнем виде, я старался лишь как можно больше сжать его, и, главным образом, подверглись сокращению думские отчеты: исключение делалось для речей Милюкова, Маклакова, Шингарева, Аджемова и некоторых других депутатов нашей фракции. Благодаря этому можно было расширить другие отделы, завести ежедневный фельетон, бывший до того редкостью, и откликаться на все вопросы материальной и духовной жизни страны.
* * *
Из старых сотрудников «Права» перекочевали в «Речь» весьма немногие: Милюков, Набоков, Каминка, Ганфман, Соколов, Левин, широко образованный блестящий публицист, считавший, что ему равного нет. Среди новых лиц, с которыми пришлось долгие годы совместно работать, выделялся целый ряд авторитетных имен: выдающийся ученый экономист М. И. Туган-Барановский, вместе со Струве основоположник русского марксизма, тоже перешедший в лагерь критиков Маркса, грузный, неповоротливый, наивный до предательства – как только государь отрекся от престола, Туган-Барановский явился в редакцию с огромным красным бантом и заявил о своем уходе из «Речи». Такой же бант нацепил и такое же заявление сделал и А. Н. Бенуа, с которым у меня была и личная близость. Его художественные фельетоны, отличавшиеся изумительным мастерством изложения, воспринимались как magister dixit[66]. В течение своего десятилетнего сотрудничества, бывшего истинным украшением «Речи», он на год покинул нас для Художественного театра, которому дал чудесные декорации… Бесспорным авторитетом пользовался музыкальный критик наш В. Г. Каратыгин, большой знаток и поклонник русской музыки, отлично чуявший и усердно выдвигавший молодые композиторские таланты, многим обязан ему тогда еще совсем юный Прокофьев, гений которого Каратыгин распознал с первых шагов его творчества. Среди литературной братии Каратыгин выделялся высокой моральной порядочностью, бессребреничеством и пленительным сочетанием добродушной покладистости с твердостью убеждений. Он принадлежал к счастливцам, которых все любят и которыми все дорожат. С ним меня тоже соединяла личная близость, летом он живал у нас на даче. Благодаря ему в нашем доме не переводилась чудесная музыка, и я всегда был во власти волшебных звуков выдающихся пианистов, певцов и певиц, воскресный вечер им обычно целиком принадлежал.
Два наших литературных критика, каждый по-своему очень ценный для газеты, оба были родом из Одессы. Изумляло и забавляло видеть, как различны, какими чужими, чуждыми друг другу могут быть два человека, наделенные одним и тем же основным, определяющим их духовную личность даром. Ю. И. Айхенвальд, сын раввина, женатый на православной, изысканно и разносторонне образованный, и Корней Чуковский, выходец из народной толщи (настоящая его фамилия Корнейчук), женатый на еврейке, самородок, нахватавшийся случайных, разрозненных знаний, – оба отличались сверхъестественным инстинктивным чутьем подлинного таланта, отвращением (у Айхенвальда болезненным, у Чуковского крикливым) ко всякой фальши и литературщине. Эта особенность и определяла их подход к литературно-критической работе – оба не принадлежали ни к одной из главенствовавших тогда школ реалистов и символистов, а были сами по себе. До робости застенчивый и молчаливый Айхенвальд покорялся таланту как благодати, как чему-то иррациональному, непостижимому. Чуковский, шумный, развязный, разухабистый, ничем не обремененный, видел в таланте счастливца, удачника, выигравшего в лотерею крупный куш, и одобрительно, запанибрата похлопывал его по плечу – молодчина, брат!