Оригинальную фигуру представлял редактор театрального отдела П. Ярцев, от характеристики которого легко можно было бы отделаться одним словом «молчальник». Когда он приехал из Киева, где за ним установилась репутация беспощадного критика, я пригласил его к обеду вместе с Бенуа, Набоковым и другими товарищами, рассчитывая, что в домашней обстановке, да еще за вином знакомство состоится непринужденное. Разговор действительно велся очень оживленно, но он-то не произнес ни слова, если не считать скупых, сквозь зубы ответов на прямо задаваемые вопросы. Небольшого роста, худой, с заостренными чертами аскетического лица, в старомодном длинном черном сюртуке (в другом наряде я увидел его лишь во время войны, куда он был призван из офицерского запаса), он так и остался для меня неясным, хотя постепенно стал чаще бывать и цедить слова. Писательство давалось ему нелегко и отличалось больше строгостью оценок, чем отчетливостью, особенностью его стиля было, что никогда он не употреблял иностранных слов, а русский язык обожал. От строгости отступал только в пользу Московского Художественного театра, перед которым благоговел. Петербург относился к московской новинке более чем сдержанно, а некоторые газеты и прямо враждебно. «Речь», напротив, вместе с передовой интеллигенцией и молодым поколением принимала москвичей восторженно. И сейчас передо мной висит, окруженный фотографиями Качалова, Чехова, Книппер и Германовой, чудесный портрет Станиславского с обворожительной улыбкой на одухотворенном лице, на портрете надпись: «Другу детства Художественного театра благодарный за прошлое». Надпись сделана в 1922 году, когда труппа приезжала на гастроли в Берлин, и слово «прошлое», объясняемое, вероятно, перспективой возвращения в Москву, обидно подчеркивало, что мы очутились по разные стороны баррикады.
А какую сочную самобытную фигуру представлял наш интервьюер Л. М. Львов (Клячко)! Светлый блондин, с необычайно зоркими глазами, он бравировал сверхъестественной пронырливостью и развязностью, смутить его ничем было невозможно. Он навязчиво подчеркивал свое политическое невежество: если какое-нибудь сообщение вызывало сомнения, он ссылался на то, что сам выдумать не мог, потому что ничего в записанном с чужих сановных слов не понимает. Он и в газету заглядывал, только чтобы проверить, напечатано ли его очередное «В сферах», и врывался за объяснениями, если своего сообщения на привычном месте не находил. Случилось на несколько дней задержать «В сферах», а Клячко с каждым днем становился все раздражительней и даже грозил уходом. Наконец, сообщение появилось, но не на своем обычном месте, и он вновь стал – глотка у него была зычная – кричать, что для редакционной корзины работать не согласен; если редакция предпочитает «кирпичи Кутлера» его сенсационным сообщениям, значит, пора уходить. Опомнившись, он погрозил кулаком и сказал: «Будьте спокойны, я отомщу, а теперь ничего не поделаешь, надо съездить в ресторанчик, выпить коньячку».