Был у нас еще один острослов К. Аверченко. Его сочинения до сих пор пользуются большой популярностью. Аверченко среди всех был наиболее добродушный, но и наиболее разухабистый, он сражался, на потеху публики, не рапирой, а дубинкой и плеткой, ранить они не ранили, но заставляли выть от боли. Наиболее остроумные его фельетоны бывали не в ладах с цензурными требованиями, но, читая про себя, я задыхался от смеха.
В общем, сотрудники крепко были привязаны к «Речи», хотя она и не могла оплачивать так щедро, как некоторые другие газеты. Это объясняется ее высоким моральным авторитетом, какого не имела ни одна петербургская газета. Здесь поэтому голос каждого звучал громче и влиятельней, атмосфера в редакции была здоровая и прозрачная, все искренне верили в правоту своего дела, и, как мне кажется, весь технический персонал, а по-моему, и курьеры (их называли у нас почему-то «сторожами») понимали это и относились с большим уважением. Дежурившие попеременно при мне два курьера Дмитрий и Иван – очаровательные, скромные, толковые парни – были преданы, пожалуй, больше, чем некоторые сотрудники, и гордились своей службой.
Изгоевское сравнение «Права» и «Речи» с фрегатом и дредноутом кажется мне удачным в том смысле, что на фрегате – все вместе, друг у друга на виду, каждый может заменить другого и все непрестанно чувствуют, что делают общее дело. На дредноуте, разделенном на самостоятельные отсеки, можно совершить плавание, не встретившись с работником в другом отсеке и ничего общего с ним не имея. Так, в «Праве» были цивилисты, криминалисты, государственники, международники, но все находились между собой в непосредственном соприкосновении и связаны одной нитью, проходившей через все статьи. А что же было общего в «Речи» между публицистикой и спортом, балетным отделом и биржевым, литературной критикой и иностранной политикой и т. д.? Может быть, лучше сравнить газетную редакцию с оркестром: каждый оркестрант поглощен своим инструментом, старается как можно лучше сыграть свою партию.
Я разрешал себе менторский тон, потому что годами был обременен больше всех, старше меня был один Милюков, но он был в редакции не свой человек, а почетный гость. Сам Милюков не давал повода для отчужденности: истинный демократ, он держался в редакции с товарищеской простотой, даже выделялся умением быть со всеми на равной ноге, и еще была у него редкая особенность среди русской интеллигенции, подчеркивавшей свое благожелательное отношение к угнетенному еврейству. А у Милюкова именно и не было вовсе ощущения национальных различий. К Милюкову все относились с большим уважением, почтительно прислушивались к его суждениям, но видели в нем политика, а не своего брата газетчика.