Тяжелее было положение на другом фронте и, главное, в тылу. Чувство безнадежности охватывало при виде безоглядного бегства от «политики», которой вчера так жадно все упивались, и с горечью вспоминались переполненные залы кадетских собраний при рождении партии. Но ведь и наши воскресенья, в сущности, были такой же данью потребности в отдохновении от политики, на подъеме освободительного движения подобное времяпрепровождение считалось бы грехопадением.
С большой силой обрушился в «Речи» талантливый критик Чуковский на новую литературу, которая воспевала рабский фатализм и обреченность: «Точно все мы агнцы, влекомые на заклание. Барахтайся не барахтайся, ты все равно обреченный». Ежемесячные так называемые толстые журналы, отличавшиеся выдержанностью миросозерцания, стали заменяться «альманахами», в которых каждый участвующий отвечал за самого себя, не интересуясь, с кем рядом он стоит и что его сосед говорит. А чтобы не спасовать перед альманахами, пользовавшимися большим успехом, и журналы вынуждены были идти навстречу новым веяниям… Случалось, что проповедь фатализма находила себе место на страницах журналов, выходивших под знаменем революционной борьбы.
Милюков усматривает мою «большую заслугу в том, что „Речь“ была и осталась монолитной». А ведь «Вехи» чуть не поколебали эту монолитность. Одним из семи авторов был Изгоев, пожалуй, наиболее верный и преданный сотрудник «Речи», по-детски прямолинейный, но искренний и честный. На вдумчивое и внимательное отношение вправе был притязать и другой автор, столь почитаемый мною, морально чуткий Булгаков. «Семь смиренных», между собой несогласно настроенных, объединились только в отрицательном отношении к интеллигенции и с разных сторон на нее обрушились. Поэтому не стоило большого труда столкнуть их лбами, обличить в противоречиях, в отступничестве, априори подрывающем значение и стойкость новых взглядов. Мне казалось, что если бы вместо всенародного покаяния, принимавшего в обстановке поражения оттенок угодливости, наметить отправной пункт нового пути, на который зовет историческая судьба, то «Вехи» могли бы содействовать оздоровлению общественной атмосферы. Приходилось, однако, воздерживаться от вмешательства в безбрежную полемику, ибо оно угрожало еще выше поднять ее волны. Положение редактора «Речи» обязывало к сугубой осторожности: в небывалой вспышке полемических страстей малейшая неясность, неточность могла бы дать жадно искомый материал для новых обвинений, которые легко перенесены были бы с меня на «Речь».