Департамент берег агентов как зеницу ока, и такая тактика часто ограждала революционеров от ответственности даже за самые серьезные уголовные деяния. Тайны департамента столь же ревниво охранялись чиновниками, уже вышедшими в отставку, даже и такими, которые поспешили перейти в другой лагерь: во времена Первой Думы ко мне часто захаживал тогда уже уволенный в отставку Лопухин, зондируя почву, примут ли его в адвокатуру и может ли он вступить в партию конституционных демократов. Однажды, когда он жаловался, что его лукавый попутал бросить блестящую судебную карьеру и занять, по настоянию Плеве, пост директора департамента полиции, вдруг вспомнился рассказанный выше эпизод, и я спросил, насколько основательны были опасения князя Долгорукова. Лопухин подтвердил, что уже через две недели после съезда в Париже департамент имел самый подробный отчет. На вопрос, как же могло случиться это, если участники друг другу больше доверяли, чем самим себе, собеседник увильнул от ответа, сославшись на болтливость «хваленых конспираторов». Вместо того чтобы воспользоваться случаем и хотя бы в общих выражениях, даже не называя Азефа, насторожить мою бдительность, он постарался замести все следы, а через три года сам тяжко пострадал[68].
При Третьей Думе мне пришлось прямо услышать имя Азефа. Отбывавшему в петербургских «Крестах» наказание по судебному приговору бывшему депутату этой Думы А. Колюбакину удалось передать из тюрьмы Милюкову, что Азеф оговорил его и меня в том, что мы собирали для эсеров, подготавливавших тогда покушение на жизнь П. Н. Дурново, сведения о его времяпрепровождении. Милюков, чрезмерно дороживший званием депутата, встревожен был тем, что его может постичь участь Колюбакина, но оговору Азефа хода дано не было.
Итак, Азеф разоблачен, сенсация такая, что в течение долгих недель в Петербурге ни о чем другом не шумят, ни о чем другом не волнуются. Профессор М. М. Ковалевский пригласил к себе на совещание (помнится, сдобренное блинами) ряд представителей петербургской интеллигенции. Было очень бурливо, речи сыпались, как из рога изобилия. Те, кто знал Азефа, задним числом настаивали, что его поведение не могло не вызвать серьезных подозрений. Другие переносили центр тяжести на предстоящее обсуждение думского запроса, которое должно было нанести серьезный удар правительству.
Среди немногих молчавших внимание привлекал В. Я. Богучарский, которого я искренне любил и очень высоко ценил, – это был один из лучших представителей русской интеллигенции. Однако он не был фанатиком вроде Бурцева, напротив, был человеком весьма трезвым и рассудительным, но все было направлено к одной-единственной цели. Богучарский написал обстоятельную историю революционного движения, издавал весьма ценный исторический журнал «Былое», и вся его литературная деятельность тоже била в одну точку. Теперь, при обсуждении значения предательства Азефа, он молчал, на нервном лице отразилось такое тяжелое страдание, что мучительно было на него смотреть. Его угнетала не столько раскрывшаяся вдруг бездна человеческой низости, сколько то, что Азеф облил грязью революционное движение, которое должно оставаться чистым, незапятнанным, и он молчал, ибо смыть грязь никакими словами уже нельзя. Мне тоже не хотелось выступать, потому что внутренне я сильно волновался и еще опасался, чтобы в моих словах снова не стали искать задних мыслей. Но, увидев перед собой страдальческое лицо Богучарского, я решил, что в такой момент нужно сказать все, что думаешь.