Неоднократно в течение дня и поздней ночью, видимо, по окончании заседаний Совета министров, Барк и Кривошеин телефонировали, выставляя себя решительными противниками военного столкновения. Колебания правительства побуждали еще выше поднимать тон, чтобы склонить весы в пользу мирного, хоть и дорогой ценой, разрешения опасного конфликта, и «Речь» в этом отношении шла впереди всех других оппозиционных органов, можно сказать, вела их за собой.
В роковую субботу, начав день по обыкновению с просмотра газет и развернув «Новое время», я всплеснул руками, такой гнусности и ожидать было нельзя. Суворин напечатал статью, уличавшую Милюкова в том, что в последнее его пребывание в Вене он посетил редакцию Reichspost, официоз убитого кронпринца, и в беседе высказал суждения, прямо враждебные интересам «братьев-славян». Этим суворинская газета и объясняла отрицательное отношение «Речи» к вооруженному вмешательству России в защиту Сербии. Я тотчас позвонил Милюкову и услышал, что он уже знает о статье и пришлет опровержение. В редакции я нашел на своей конторке несколько узеньких листочков, густо исписанных мелким, отчетливым почерком.
Только я отослал рукопись в типографию для срочного набора, чтобы корректурный оттиск послать в «Новое время» для напечатания, как позвонил начальник Главного управления по делам печати граф Татищев и сказал, что в столице вводится военное положение и военная цензура, которая, однако, не имеет целью ограничивать свободу суждений. Правительство считает нужным забыть все разногласия и уверено, что вся пресса без различия направлений окажет содействие в борьбе с противником. Я ответил, что он не ошибается, что мы истощили все усилия, чтобы предотвратить безумную войну, но если она уже разразилась, то видим теперь главную задачу в сплочении общественного мнения для борьбы до победного конца.
Я еще ни с кем не совещался, но был уверен, что выражаю не свое личное мнение, а общее мнение интеллигенции, настолько оно казалось ясным, единственно возможным, хотя и обозначало невиданно крутой перелом: ведь это впервые, притом в момент острейшего разлада оппозиция становилась в единый фронт с правительством, объединялась в одном всепоглощающем стремлении. А к этому еще присоединялась внезапная бурная ликвидация удушающего застоя – наконец-то нашелся выход, пусть не выход, а страшный прыжок в неизвестность, но совсем невыносимо было и в тупике.
Приехав ночью вторично в редакцию, я застал большое, но молчаливое сборище. Бросалась в глаза спокойная самоуверенность Набокова, рядом с ним нервный Богучарский, жестоко воевавший со своей несчастной бороденкой, дальше высокий аристократ Философов, друг террориста Савинкова, на другой день в толпе перед Зимним дворцом бросившийся на колени при появлении государя на балконе