, рядом с ним совсем поникший Браудо, удрученный тревогой за завтрашний день еврейского народа. Несколько дам сидело вокруг стола. Настороженное молчание громко говорило, что обычные разногласия, вызывавшие беспорядочные споры, были сметены вихрем войны.
Все с нетерпением ждали корректурного оттиска ответа Милюкова на статью «Нового времени», считая выходку официоза мрачным предзнаменованием. Так оно и вышло: около двух часов, когда я уже подумывал об отъезде домой, меня вызвал к телефону Татищев. Под впечатлением дневной беседы я готовился услышать какое-нибудь благожелательное пояснение о пределах цензуры, но смущенный тон сановника ничего хорошего не обещал. «Я вынужден сообщить вам печальную новость – „Речь“ закрыта».
«Что же это значит?» – спросил я, не успев еще вернуться к печальной действительности. «Я и сам не понимаю. Распоряжение исходит от великого князя. Сейчас к вам приедет чиновник, чтобы исполнить распоряжение, но я хотел предупредить, чтобы вы после нашего дневного разговора не сочли меня лицемером».
«Да вы шутите!» – воскликнул Милюков, когда, вернувшись в общую комнату, я повторил полученное сообщение. Несомненно, что и лицо, и голос мой не могли оставить места для предположения о шутке, и восклицание было инстинктивной попыткой самозащиты от оглушительного впечатления. Я так больше ни слова и не произнес и сразу решил, что война лишь увеличивает шансы и размер неминуемой катастрофы. Но кажется, что и никто из присутствующих ничего не сказал, молча, избегая смотреть друг другу в глаза, разошлись.
На другой день великий князь Николай Николаевич назначен был Верховным главнокомандующим, и закрытие газет вышло из его компетенции, но в субботу он был еще командующим Петербургским военным округом и не упустил случая воспользоваться предоставленными ему военным положением полномочиями, чтобы сделать единственный, но столь выразительный жест.
Запрещение «Речи» вызвало немалое смущение и в правительственных кругах. Не говоря о бурно возмущавшемся Родзянко, которому Милюков еще ночью об этом сообщил, и Кривошеин, игравший тогда первую скрипку в Совете министров, ахнул от неожиданности, и даже видавший виды Горемыкин, на которого набросился председатель Думы, пожимал плечами и обещал на предстоявшем провозглашении манифеста в Зимнем дворце «переговорить». Через день запрещение было отменено под условием, однако, что в газете будет напечатано объяснение, комментировавшее эту меру. Так Набокову и мне сообщил Гулевич, новый начальник штаба, и немало пришлось потратить слов, прежде чем удалось добиться в переговорах с Татищевым более или менее приемлемого для редакции текста.