Новое помещение я облюбовал, состав корреспондентов обновил, с французским Гавасом и английским Рейтером договоры заключил, но споткнулся о директора агентства. Я искал специалиста, а Терещенко, тогда министр иностранных дел, ставил первым условием, чтобы посадить кого-нибудь из вернувшихся политических эмигрантов, и сопротивление мое привело к назначению, помимо меня, московского журналиста, подмочившего свою репутацию эклогой в честь Хвостова на страницах «Биржевых ведомостей». Условившись с Некрасовым, заместителем министра-президента, о свидании, чтобы представить ему нового директора, мы приехали в Зимний дворец, удручавший настежь раскрытыми, точно для выноса покойника, дверьми, и долго блуждали по гулким коридорам, разыскивая кабинет заместителя главы Временного правительства. Спросить было не у кого – если кто и попадался навстречу, только недоумевающе пожимал плечами. Но у спутника был специфический нюх, и он дознался, что Некрасов еще не приезжал.
Вскоре Некрасов явился – кровь с молоком, бодрый, оживленный, и по окончании делового разговора с пренебрежительной уверенностью заявил, что разразившийся накануне кризис власти благополучно разрешен образованием коалиционного правительства без участи кадетов (себя он к ним уже не относил). Выходя из кабинета вместе с Некрасовым, мы столкнулись с Пошехоновым и Церетели, которым он передал приглашение на заседание нового правительства. Церетели так-таки и набросился на меня, горячо протестуя против позиции «Речи», толкающей Совет рабочих и крестьянских депутатов на захват власти. На мой взгляд, ответственность, напротив, лежала на социалистах, которые, считая тактику большевиков гибельной, не решались, однако, четко от них отгородиться и, таким образом, добровольно отдавали дело социализма на поток и разграбление гибельной тактики. Думаю и сейчас, что я был прав: катастрофическая судьба демократии подтвердила мои показания.
Поспешив из дворца в редакцию и отделавшись от текущей работы, я по дороге домой зашел к Милюкову, который вечером собирался уехать в Москву на кадетский съезд. Не успел я с ним поздороваться, как ворвался Некрасов, но совсем не тот, которого я видел несколько часов назад. Теперь это был бледный, сконфуженный, растерянный человек – коалиция уже распалась, никто не хочет идти в министры, Керенский грозит все бросить, и он, Некрасов, умоляет Милюкова отложить поездку в Москву и принять участие в вечернем заседании для обсуждения вопроса, как выйти из кризиса. Это и было знаменитое заседание в Малахитовом зале, закончившееся уже утром, когда все охрипли, предоставлением Керенскому права составить правительство по личному выбору кандидатов, а не как было до того, из представленных партийными организациями кандидатур. Заседание происходило 21 июля, то есть меньше чем через две недели после столь же благополучной ликвидации предыдущего кризиса 8 июля, когда Временное правительство объявлено было «правительством спасения революции» и наделено «неограниченными полномочиями». Я писал тогда, что при всей торжественности постановление это лишено реального содержания и не может расширить компетенции Временного правительства, которое уже от рождения своего ничем и никем ограничено не было. Неясным было одно: служат ли такие бессодержательные вещания признаком бессильного подражания французским образцам, или же они диктовались верой в магию слов, которые в свое время производили на нас неотразимое впечатление. Революция обесценила и обесчестила слово, оторвала его от внутреннего содержания. Оглушаемый нечленораздельным ревом уличной толпы, я говорил себе, что иначе и быть не может, что масса, независимо от уровня ее культуры, только и может проявлять себя свистопляской – последующие годы напомнили об этом всей Европе.