В борьбе против нажима на прессу мы оказались бессильны: по вопросу о чрезмерном повышении заработной платы состоялось небывало многочисленное собрание представителей журналов. Небывалое, потому что оно представляло «общий фронт» от официозного журнала министерства юстиции до социалистического «Русского богатства», и все говорили одним языком. Выработаны были две резолюции – одна взывала к общественному мнению, другая обращалась к абонентам. Рабочие не препятствовали напечатанию резолюций, но лишь потому, что не придавали им никакого значения, которого практически они и не получили.
Вторая попытка организованного протеста против подавления свободы печати была уж совсем позорной: никто даже из участвовавших в предварительных переговорах в заседание не явился – трудно было дать более наглядное доказательство неспособности превозмочь сознание своей немощности. Да и то сказать – протестовать ведь приходилось против самих себя, провозглашавших революцию великой бескровной освободительницей.
Тихой заводью оставалась ликвидационная комиссия, но это свидетельствовало, что она стоит в стороне от мятущейся жизни. Здесь все было чинно: когда я входил, стояла сосредоточенная тишина, перья усиленно скрипели, машинки стучали, чиновники почтительно склонялись, и я невольно вспоминал монолог Хлестакова о том, какое впечатление производило его появление в департаменте. Как только созданные вновь учреждения мало-мальски наладились, я предложил – к ужасу чиновников – комиссию закрыть и в последнем торжественном заседании выслушал благодарственную речь академика Венгерова, настойчиво подчеркивавшего, что «такую большую утомительную работу наш председатель совершил без всякого вознаграждения». Я не признался, что меня удерживало язвительное замечание Гурлянда о борьбе из-за ключей от казенного сундука, и не хотелось, я просто не мог бы взять от революции какую-нибудь денежную выгоду.
Тотчас же по упразднении комиссии, в начале августа, я с семьей уехал в излюбленный Крым, на дачу в Отузах, куда с нами отправилась и семья Каминки. Затея была довольно легкомысленной – железные дороги работали весьма неисправно, поезда были переполнены, о привычных удобствах сообщения Москва–Севастополь нужно было забыть. Но мы не только поехали, но еще и купили, по выбору выдающегося крымского общественного деятеля С. С. Крыма, чудесно расположенный участок земли с составлявшей редкость в Крыму ключевой водой, обсуждали планы постройки дома, собирались разводить форелей. Какой смысл это имело, если ни на минуту не покидало ощущение падения по наклонной плоскости? Быть может, фактом покупки и планами на будущее сами себя пытались убедить, что ничего страшного нет – ведь вот же такой опытный и добросовестный друг ничего странного не усматривает, и нотариус, как полагается, пишет купчую крепость… Пожалуй, и впрямь все образуется? В Отузах, да, впрочем, и в Феодосии, слышались лишь отдаленные отзвуки революционной бури, в нашем подлинно благословенном уголке солнце так уверенно и победоносно сияло, что становилось конфузно за свою тревогу, и море было так ласково, так манило ввериться ему и ни о чем не думать.