Газеты доставлялись крайне неаккуратно, но вечером почтальон приносил длиннейшие телеграммы Петербургского агентства, любезно посылаемые бывшему начальству… Телеграммы властно возвращали к трагической действительности и погружали в сумятицу. Надеяться было не на что, и воспаленное воображение убегало вперед, силясь представить себе, конкретизировать неминуемое страшное завтра.
Мучительно было думать о возвращении в Петербург, но и здесь не сиделось. Выбраться из Феодосии было уже не легко, лишь с помощью всесильных Крымов удалось получить на нашу компанию из восьми человек двухместное купе и разместиться в нем и на полу, и на багажной сетке, но зато можно было утешаться, что хуже не будет: когда на каждой станции поезд осаждался все новыми толпами, мы знали, что на нашу клетушку никто не покусится и мы останемся среди своих.
Чем ближе к Москве, тем все больше вагон наполнялся самыми фантастическими слухами о походе Корнилова, ронявшими в душу искры надежды на изменение безотрадного положения. Возбужденное настроение Московско-Курского вокзала, кишевшего офицерами в походной форме, укрепляло надежду, но тем сильнее была депрессия, когда мы утром 2 сентября на Николаевском вокзале в Петербурге больше почувствовали, чем узнали, что «заговор Корнилова» не только не удался, но смертельно разбередил революционную болячку.
В редакции было большое смятение, со всех сторон на «Речь», и в частности на Милюкова, пальцами показывали, как на вдохновителей и виновников заговора, министры печатали противоречивые заявления, чрезвычайно загадочной представлялась роль Керенского, В. Львова, Савинкова, уволенного от должности генерал-губернатора, только что им занятой; застрелился непосредственно после разговора с Керенским Крымов. На «Речь» все же не решились обрушиться, но несколько правых газет было закрыто, на другой день та же участь временно постигла и газету Горького. Донской атаман Каледин был объявлен мятежником, но перед ним, огражденным защитой войскового круга, правительство спасовало.
В разных городах выступление Корнилова и Каледина объявлено было подготовкой диктатуры и в ответ провозглашена была республика. В противовес Московскому государственному совещанию в Петербурге созвано было Демократическое совещание, превратившееся во временный Совет республики (Предпарламент) или, как несколько раз оговорился Керенский, в «Совет временной республики», и эта феерия разыгрывалась на фоне зверских самосудов над офицерами и полного разложения фронта. Впечатление было такое, что страна корчится в предсмертных судорогах.