Напряженно ждали все вступительной речи Керенского, не потому, что рассчитывали услышать нечто новое, важное, а лишь сигнал к состязанию. Это был и впрямь апофеоз «словесного чванства». Учреждение Совета должно было отвечать потребности правительства найти опору, продемонстрировать перед страной, что оно не висит в воздухе, а стоит на прочно спаянном фундаменте и способно совместными усилиями задушить анархию. Эти повелительные задачи тем легче были отброшены и забыты. Как в Первую Думу министерство пришло с пустыми руками, так и теперь никаких конкретных указаний речь главы Временного правительства не содержала. Все словно чуяли, что это последний случай свести счеты, разоблачить ошибки, сформулировать обвинения, и заботились только, как бы чего-нибудь не упустить, подобрать наиболее резкие выражения, не останавливаясь и перед смачной бранью; каждая речь дышала ненавистью: если бы большевики во главе с Троцким, прочитавшим вызывающую декларацию, не ушли сами из заседания, вряд ли оно закончилось бы без рукопашной.
Я вышел в кулуары и видел, как парламентеры от различных фракций перебегали с бумажками в руках, на которых начертаны были сакраментальные резолюции, к соседям для взаимного ознакомления и новых попыток согласования. Это достигнуто не было, голосование, произведенное среди невероятного шума, не давало точных результатов, недовольные требовали проверки, партийные загонщики рыскали по кулуарам – не застрял ли там кто-нибудь из своих, многие перестали понимать, за что они голосуют; проверка установила, что сводная формула, наспех во время голосования выработанная и объявленная отвергнутой большинством в несколько голосов, теперь столь же незначительным перевесом принята, и этот скандальный результат запечатлевается оглушительными аплодисментами и надрывным ревом, чтобы от края до края всем было слышно и стало ясно, что власть совершенно беспомощна, что ее можно взять голыми руками… Созыв Совета оказался просто преступлением против несчастной родины!
Упомянутое заседание Совета было последним, дальше в старых записях моих значится, что вечером я зашел к Каминке, где встретил нашу приятельницу, отличную пианистку П. и выдающегося инженера Пальчинского, тогда назначенного петербургским генерал-губернатором, и еще кое-кого из друзей. Говорить было не о чем, и, чтобы заглушить душевную маету, решено было музицировать. Кто-то в шутку предложил позвать Милюкова со скрипкой, на телефонный звонок Милюков, точно только и ждал приглашения, охотно откликнулся и через полчаса усердно пилил на скрипке бетховенскую сонату, а затем мы отправились на ночное бдение в редакцию.