Такое же зрелище «сонного царства» ожидало нас и в Петербурге. Площадь перед вокзалом также была усеяна людьми, вяло и бесцельно передвигавшимися. Некоторое оживление замечалось только в кучках вокруг торговцев, продававших яблоки, сомнительного вида сладости, папиросы и т. п. Среди торговцев попадались новые, интеллигентные и аристократические лица – преимущественно женщины, предлагавшие разнообразнейшие вещи домашнего обихода.
У сыновей все оказалось благополучно, и квартира оказалась нетронутой, отчасти благодаря тому, что находилась в доме шведской церкви, а главным образом потому, что тогда Петербург начинал уже пустеть: за время нашего отсутствия состоялся перевод столицы в Москву. Это была первая символическая гримаса революции. Я вспомнил мрачное заседание кадетской фракции Совета республики (пресловутого Предпарламента) незадолго перед октябрьским переворотом, когда стало известно намерение Временного правительства эвакуировать Эрмитаж и другие ценности в Москву. Как ярко разгорелись страсти: вернувшийся к кадетам Н. Львов горячо приветствовал это намерение, потому что «давно уже пора бросить Петербург, он язва России». Против него с пламенной речью выступил Ф. И. Родичев, ярый эпигон российского западничества. Эвакуация в Москву ему рисовалась более чреватой последствиями, чем угроза немецкого захвата Петербурга: немцы в столице не останутся, а Москва не отдаст того, что в ее руки попадет. И вот наконец осуществление заветной славянофильской мысли – ликвидировать историческое значение Петербурга, петровского «окна в Европу», история подбросила – кому же? – создателям Третьего Интернационала, относившимся к славянофильским чаяниям с высокомерным презрением. И душа чарующего Петербурга от него сразу отлетела, это болезненно ощущалось на каждом шагу, а травка, пробивавшаяся уже на гранитных мостовых, казалась «травой забвенья», и гвоздило в мозгу название напечатанного в «Речи» фельетона Мережковского: «Петербургу быть пусту…»
Не только квартира оказалась в неприкосновенности к услугам нашим, но, что казалось совсем невероятным, и «Речь» продолжала существовать. «Речь» считалась кадетским официозом, кадетская партия объявлена вне закона, а газету не умерщвляли. Правда, наряду с другими газетами «Речь» несколько раз закрывали и облагали непосильными денежными штрафами, выходила она уже под другим названием – «Век» и «Наш век», но, конечно, это не могло обмануть большевиков. Мне помнится, что и в день нашего приезда «Речь» находилась в периоде закрытия, но через несколько дней вновь получила разрешение появиться в свет. Коллеги встретили меня с весьма кислой миной. Они пережили за время моего отсутствия столько страхов и ужасов, что их враждебная настроенность против редактора, отсидевшегося в «тихой пристани», была понятна. Нередки были уже тогда случаи, что лица, возвращавшиеся с юга и оставившие квартиру на попечение приятелей, встречали со стороны последних откровенное нежелание вернуть собственникам имущество, мотивируя нежелание чрезвычайными мерами, которые приходилось принимать для ограждения имущества от большевиков, и огромным риском, которому они при этом подвергались. Думаю, что если бы во главе редакции не стоял мой заместитель и близкий друг М. Ганфман, человек рыцарских душевных качеств, то и мое возвращение на редакторский пост не было бы беспрепятственным. При данных же обстоятельствах пришлось только выслушать чтение приветствия сотрудников, уснащенного едкими колкостями по адресу бросивших газету редакторов.