Не правы, однако, были коллеги в том смысле, что и ко времени моего возвращения положение отнюдь не изменилось к лучшему, и прежнее увлечение газетной работой сменилось подлинным отвращением, которое нужно было преодолевать, чтобы написать до конца бесцветную передовую статью. Русские литераторы долгие годы практиковались в эзоповом языке. Большевики сами по этой части были столь опытны, что на такой мякине их, стреляных воробьев, провести нельзя было. Но ввиду общей уверенности в мимолетности большевиков (в чем они и сами мало сомневались) возникла страсть находить между тем и то, чего там не было, и строить самые причудливые догадки, отвечавшие затаенным желаниям. Благодаря этому тираж газет значительно увеличился, и с коммерческой точки зрения издание газеты вполне оправдывалось, но духовный смысл целиком отпал.
Поэтому в душе неотступно шевелилось желание: ах, если бы раз и навсегда закрыли! Вместо того чтобы ждать насильственного избавления, можно было покончить самоубийством… Но от заклания газеты своими руками удерживала отчасти инерция, а больше всего, вероятно, перспектива голода после потери газетного заработка. Кажется, единственным журналом, который покончил самоубийством, было «Право», просуществовавшее около 18 лет. Тотчас после переворота я стал настаивать на бесцельности дальнейшего издания, в декабре нас осталось только четверо из всего состава редакции: другие либо скрывались от ареста, либо уже покинули Петербург. Решено было объявить, но не о прекращении, а о приостановлении на неопределенное время. В последнем номере я напечатал передовую статью, в которой говорилось, что «большевистский переворот подорвал все основы правопорядка, отменив все законы, упразднив суды, заменив правосудие… усмотрением и произволом. При таких условиях, когда право задавлено силой, когда ни законов, ни судов не существует, когда вся государственная жизнь превращена в бесформенный хаос, „Право“ вынуждено умолкнуть. Задачи, которые оно себе ставило, лежат вне той плоскости, на которой разыгрывается борьба за власть». Таким образом, «Право» удалось похоронить с честью. Все другие периодические издания скончались, так сказать, под забором, вроде тех лошадей, трупы которых тогда встречались на улицах Петербурга.
Из отдельных эпизодов газетной работы вспоминаются постоянные пререкания с Ганфманом из-за оценки соотношения воюющих держав. С первого же дня войны поражение Германии представлялось мне несомненным, но все считали такой взгляд слишком прямолинейным. Выход России из войны прогноза моего не поколебал, и как попугай я повторял его, лишь только приходилось в передовых статьях касаться этого вопроса. А поздно ночью, когда типография подавала сверстанную полосу, Ганфман начинал, пыхтя, горячо убеждать: «Что вы пишете о неизбежной катастрофе, когда германские войска по всем фронтам стоят на завоеванной земле. Дал бы нам Бог такую катастрофу». А я возражал, что несравненное военное превосходство Германии и создает роковое противоречие, которое разрешится катастрофой, и после жаркого спора мы мирились на смягчении словесных выражений. Надо оговориться, что такие высказывания нисколько не мешали появившейся тогда в Петербурге германской миссии (не помню ее официального названия) проявлять благожелательность, и офицеры оказали редакции большую услугу, ежедневно снабжая русскими газетами, приходившими из Украины