и служившими главным источником нашего осведомления.
Но все воспоминания об этом периоде блекнут перед впечатлением, произведенным екатеринбургским злодейством. Не помню, как и когда дошло до нас известие об убийстве царя со всей семьей. В моей памяти сцена выпуска номера с известием и передовой статьей, оценивающей это историческое событие, складывается так: вижу Ганфмана, держащего в дрожащих руках бюллетень, и по его растерянному виду догадываюсь, что случилось нечто необычайное. Мы безмолвно смотрим друг на друга, словно утратили способность членораздельной речи, и кругом царит зловещая тишина… Мучительнее всего угнетала необходимость нарушить тишину, откликнуться на страшное событие и сознание бессилия сделать это в сколько-нибудь соответственных выражениях. Кое-как, совместными усилиями статья была составлена, отослана в наборную, но внутренне мы были уверены, что номер газеты не выйдет… Но вместо ожидаемого запрещения случилось совсем иное, еще небывалое в истории цензуры. После двух часов ночи в редакции появился один из комиссаров Н. Кузьмин и, стараясь быть как можно вежливее, просил показать ему корректуру статьи, если таковая написана, чтобы «предупредить, – пояснил он, – возможные недоразумения». Этот визит показал, что большевики и сами смущены своим злодеянием, чувствуя, что оно превзошло меру того, что может вместить человеческое сознание XX века, как если бы они, например, вернулись к колесованию или заливанию горла расплавленным металлом. Смущение и заставило их воздержаться от закрытия газет, которое могло лишь усилить впечатление, и они предпочли прибегнуть к небывалому способу воздействия на содержание статей.
Вместе с тем применение нового способа давало возможность предвидеть, что, как только смущение пройдет, большевики ощутят неудобство существования независимой прессы и беспощадно расправятся с ней. А тут еще начиналось Белое движение, в Петербурге убит был комиссар печати Володарский, в Москве убит был германский посол, в Ярославле вспыхнуло восстание левых эсеров, после переворота разделивших было власть с большевиками, поднимались чехословацкие легионы… Все это требовало утомительной зоркости цензуры, и вот 3 августа наступил долгожданный момент – все газеты были закрыты. В декрете не было указано срока, ничто не говорило, что на этот раз закрытие состоялось «всерьез и надолго». По всей вероятности, вопрос тогда и не был решен. Большевики были еще далеки от прочного овладения властью, и действия их в значительной мере носили судорожный, порывистый характер. Поэтому и ввиду бывших уже прецедентов возобновлены были попытки добиться отмены запрещения, мне же пришлось позаботиться о добыче денег, чтобы компенсировать редакции иссякший источник дохода от продажи газеты. Достать деньги в то время было нетрудно. Хотя с грехом пополам они сохраняли еще свою ценность, но национализации и конфискации значительно уменьшили привязанность к ним, приучили легче расставаться, и в несколько дней удалось собрать, если не ошибаюсь, около ста тысяч рублей. Но эти же несколько дней выяснили, что нельзя рассчитывать на возобновление выпуска газет, что запрещение их – окончательное. У меня лично оставался еще солидный источник дохода: копенгагенская оружейная фирма, изготовлявшая пулеметы системы Мадсена, затеяла постройку завода внутри России и пригласила меня юрисконсультом на жалованье в 10 тысяч рублей в год. Завод построен был в Коврове, начал он работать уже во время революции, а после переворота вместо пулеметов стали готовить автоматические ружья системы генерала Федорова.