Но я возвращаюсь к кузенчику, с которым меня связывали узы тридцатилетней дружбы, хотя были мы люди настолько разные, что его все любили, а у меня врагов было хоть отбавляй. Он был яркой фигурой, судьба щедро взыскала его своими милостями. Есть люди, которые страстно любят жизнь, но она их не замечает или даже третирует. Есть другие, к которым жизнь благоволит, а они ее не любят и ничего не дают ей взамен полученных даров. Владимир Матвеевич представлял счастливое исключение: он страстно любил жизнь, любил во всей ее неприкрашенной действительности, и она отвечала ему широкой взаимностью. Она подарила ему блестящую внешность и богатое внутреннее содержание: высокого роста, стройный, с красивым лицом, с мягким взглядом больших глаз, он привлекал к себе общие симпатии, возраставшие при виде его детской неловкости и практической беспомощности. Хотя он совершенно лишен был умения пробираться вперед локтями, все же неизменно выдвигался на первые места: переселившись в 1895 году в Петербург, сразу стал центром в кружке молодых ученых; вступительная лекция в университете дала ему настоящий триумф; участие в «Праве» придало журналу яркий публицистический блеск; как член Второй Государственной думы он соперничал с В. Маклаковым за титул лучшего оратора… Но все возраставшие материальные заботы отвлекали от научной работы и обременяли непосильной преподавательской деятельностью. Он читал лекции в университете, в Александровском лицее, в политехникуме и на Высших женских курсах, все откладывая защиту докторской диссертации. И судьба, которая была к нему так благосклонна, резко отвернулась: в тяжких страданиях от саркомы в мозгу умерла жена, дважды болел загадочной болезнью сын, другой страдал легкими, и Владимиру Матвеевичу пришлось навсегда позабыть, что такое светлый день и легкое настроение. Он утратил всякий вкус к жизни и лишь покорно тянул лямку ее. Вернувшись из Ростова, он прожил в Петербурге до апреля 1919 года, остро ощущая вследствие своей практической беспомощности продовольственные затруднения, и по совету преданного ученика переехал в новый университет в Иваново-Вознесенск, где вместе с двумя сыновьями заболел сыпным тифом. Те выздоровели, а его безмерно уставшее сердце не выдержало. Я покинул Петербург несколько раньше и, уступая требованию друга, добывавшего нужные для отъезда документы, соблюдать абсолютную тайну, распространил ее и на дорогого кузенчика и не простился с ним перед расставанием навсегда. Пусть могу искать оправдания в том, что риску подвергался не я один, а вся семья, оправдание не успокаивает сердечных угрызений, которые с новой силой дали себя знать, когда в 1923 году появление в Берлине обоих сыновей его, пылавших жгучей ненавистью к большевикам, воскресило прошлое. Один из них скончался потом в Париже от туберкулеза, другой разделил типичное бытие русского беженца, которого судьба за шиворот таскает по неизвестным тропам в поисках куска хлеба.