Кроме кузенчика, мне больше ни с кем не доводилось в то время беседовать по душам. Раза два в неделю я ездил в Петербург и обычно оказывался в одном вагоне с Луначарским, который почему-то и после отъезда Совета народных комиссаров продолжал оставаться в прежней столице и жил в Царскосельском дворце. Он неизменно бывал тесно окружен льстецами, жадно внимавшими его словам, а он ораторствовал и с тем же жадным вниманием сам себя слушал. А поблескивание золотого пенсне на лоснящемся широком носу создавало впечатление, что даже и оно сияет самодовольством. Мне при этом вспоминалось, что года два назад, быть может, в том же вагоне приходилось встречать великого князя Дмитрия Павловича, который тоже был окружен почтительно внимавшими его разглагольствованиям. Но теперь было гораздо больше раболепства, а главное – гораздо больше подчеркивания своей преданности и восторга, что, впрочем, и требуют всегда нувориши.
В Петербурге я заходил в редакцию, куда еще доставлялись из германской миссии газеты и где можно было застать того или другого сотрудника. Свернув с Литейного на улицу Жуковского, где редакция помещалась, уже издали слышал я удручающее завывание пожилого человека, прилично одетого, в фуражке государственного контроля на голове, быстро семенившего ногами и не перестававшего протяжно кричать: «Подайте голодному, добрая душа, три дня не ел, подайте, добрая душа-а-а». Я мысленно посылал ему вопрос, для чего же он продолжает жить, а эта мысль, как бумеранг, возвращалась назад, и долго еще потом завывание его стояло в ушах…
Сентябрь внес некоторое оживление благодаря целому ряду появившихся у нас гостей. Приехал из Киева племянник с женой Н. Поздняковской, профессором Петербургской консерватории и выдающейся пианисткой, и квартира стала оглашаться чудными звуками рояля под ее пальцами. Она вообще была женщина незаурядная и внесла много уюта в нашу тогдашнюю бесцветную жизнь. Побывал у нас скрывавшийся Ф. И. Родичев, замаскировавший себя отпущенной длинной седой бородой: она так не подходила к красивому, словно выточенному лицу с легкой саркастической улыбкой, что казалась накладной и никого обмануть не могла. В соответствии с бородой были только потухшие глаза. Он говорил: «Молодежь, которая видела столько крови, ничего хорошего ожидать не может». Вернулся из Киева Каминка и с женой своей приезжал к нам ночевать, чтобы оградить себя от угрожавшего ареста. В Киев он ездил по коммерческим делам, как представитель Азовско-Донского банка, контролировавшего угольные копи на Никитовке, находившиеся теперь в пользовании оккупационной власти. Во время деловых сношений с немцами, естественно, поднимались и вопросы о политическом положении, и непримиримый антибольшевик Каминка высказывался в том смысле, что жизненные интересы Германии требуют ее содействия России для свержения советской власти. Милюков был того же мнения, что и Каминка и многие правые кадеты – Нольде, Струве и другие, в противоположность москвичам, во главе с проживавшим там тогда Винавером, твердо стоявшим на антантской позиции.