Поезд уходил около 4 часов дня, и в вагоне нас ждала неприятная встреча с законоучителем школы, в которой учились дети. Он сразу не только догадался, куда мы собрались, но стал громко и развязно об этом расспрашивать и, как тогда казалось, подозрительно похихикивать над нашим отнекиванием. Вагон был набит людьми, но быстро пустел на пригородных станциях, и, когда мы подъезжали к Белоострову, пассажиров осталось несколько человек. В Белоострове нам заявили, что таможенный досмотр будет только завтра, и мы провели в станционном буфете томительную, бесконечно тянувшуюся ночь, терзаясь сомнениями, благополучно ли это «завтра» пройдет. Наконец оно наступило, и такому осмотру я еще никогда не повергался: огромный детина грубо и враждебно приказал раздеться чуть не догола, тщательно осматривал и ощупывал все принадлежности туалета, стучал молотком по каблукам башмаков, перетряхнул все вещи в чемоданах, а все-таки чек на финляндский банк, приобретенный у знакомого в Царском в обмен на рубли, был со мной, и я был уверен, что ищейка до него не доберется, хотя он и держал его в своих руках.
Но вот и эта процедура закончена, и нам предоставлено перейти через границу. Смычка железнодорожного сообщения с Финляндией тогда была уничтожена, и нужно было пройти несколько сот шагов до пограничного мостика через Сестру-реку. Опять стоял чудесный солнечный, но теперь зимний день, и снег ослепительно блестел. Нас было человек десять в сопровождении солдата, державшего пропуска для передачи финским чиновникам, которые встретили нас со своими списками для проверки, имеется ли виза на въезд в Финляндию. И тут, когда я считал, что все опасности уже позади, финн вдруг заявил, что для нас визы нет. Сыновья переглянулись с улыбкой, мелькнула надежда на возвращение не по их вине. А у меня буквально потемнело в глазах. Ехавший с нами датчанин, служащий в правлении, при котором я состоял юрисконсультом, объяснил им по-шведски, что этого не может быть, что виза давно дана. Один из чиновников побежал в дом, стоявший на высоком берегу, через несколько страшных минут показался вновь и, широко размахивая рукой, в которой держал лист бумаги, громко и, как мне казалось, радостно кричал «ю, ю» (да, да).
Мы перешли через мостик. Совершенно изможденный бессонной ночью и пережитыми волнениями, я после пятилетнего перерыва закурил папиросу, от которой закружилась голова.
Мы стояли перед новой, неизведанной жизнью, и уж совсем невдомек нам было тогда, что мы вступили в новую историческую эпоху.