– А где вы?..
– В Эссексе. Уж такая даль – на поезде с ветерком.
Он сообщил об этом с иронией, но без обиды, просто констатировал факт: вот такой была его сестра.
И продолжал:
– Раньше-то я в полгода раз непременно в город наведывался. Это уж со временем реже стал ездить.
– Она умела людей отсекать, – сказал я. – Вежливо, но твердо.
– Что ж поделаешь, если характер такой. Почти до самого конца помалкивала про свои хвори. Ни с кем делиться не собиралась.
Мы встретились взглядом. Трудно было представить более несхожих брата и сестру. Даже вежливость они понимали по-разному.
– Вы на меня не смотрите, занимайтесь своими делами. Я только проверю: вдруг в холодильнике грешным делом спиртное выдыхается.
В незапертом конторском шкафу хранились все документы, связанные с банками, адвокатами, бухгалтерией, страховкой и так далее. На самом видном месте лежало завещание.
Ее дубовый письменный стол английской работы, изготовленный в стиле «Искусств и ремесел», оказался единственным предметом мебели, выполнявшим не только утилитарную функцию. Он тоже был не заперт. Папки, тетради, бумаги, распечатки.
– Прямо не знаю, с чего начать, – сказал я.
– А вы не хотите все с собой забрать? Если ненароком прихватите какие-нибудь фамильные реликвии, можете позже завезти.
Приятно было сознавать, что здесь мне доверяют. Я пообещал в скором времени с ним связаться, – может, выберемся вместе пообедать.
– Приезжайте в Эссекс – гостем будете, – предложил он. – На поезде с ветерком…
– Кстати, когда она составила завещание?
– Ой, давно. Лет пятнадцать-двадцать тому назад? Могу проверить, если надо.
– Да, будьте добры.
Мы протянули друг другу руки. Я выгреб содержимое письменного стола и увез с собой. А через неделю с небольшим на мой домашний адрес доставили все ее книги, аккуратно сложенные в коробки.
Несколько месяцев они так и лежали, да и содержимое письменного стола оставалось непотревоженным. Меня сдерживали не оковы ответственности, а скорее предрассудки. Тело ее было кремировано в соответствии с завещанием; память, хранимая до поры до времени родней, знакомыми и бывшими студентами, не могла жить вечно. Но здесь, у меня в квартире, поселилось нечто среднее между телом и памятью. От мертвых листов бумаги непостижимым образом веяло жизнью.
Осторожно, со смешанными чувствами я извлек несколько записных книжек. Толстые, красно-черные бруски в твердых переплетах – дешевый импорт от фирмы «Летящий орел» из Шанхая. Это меня удивило: я ожидал увидеть элегантную канцелярскую продукцию в замшевых переплетах нежных оттенков. Но потом вспомнил, что такое же удивление вызвали у меня ее дешевые сигареты в изысканном портсигаре из черепахового панциря. Все записные книжки были пронумерованы рукой Э. Ф. Некоторые номера отсутствовали, но дат не было нигде. Не было и внутренней последовательности: очевидно, Э. Ф. не раз возвращалась к этим записям, чтобы внести исправления и комментарии. Почерк можно было бы назвать курсивом – упрощенным или же персонифицированным. Все записи, исключительно карандашные, будто говорили: мысль недолговечна и легко стирается. А почерк Э. Ф. варьировался, но в зависимости от чего – то ли от возраста, то ли от усталости, то ли от настроения, – утверждать не берусь.