Современные мученики исламистского толка в момент своей священной трансформации стараются прихватить с собой как можно больше неверных. Христианские мученики, напротив, так хорошо умели убеждать, что перед смертью успевали обратить уйму людей, побуждая их пролезть без очереди к райским вратам. Так или иначе, я вспомнил реплику Э. Ф. о том, что «такое стремление к смерти почти сладострастно».
Язычники вроде Юлиана Отступника, следуя своей вере, приносили в жертву животных; и хотя это расходование белых быков мы сочтем чрезмерным, они таким образом чтили богов (и привлекали их на свою сторону), отдавая им самое лучшее. Если вам это видится примитивным, то современность может показаться еще более примитивной по сравнению со старой языческой эпохой: веками мы убивали быков не по теологическим причинам, а только чтобы взимать со зрителей плату за допуск к кровавому зрелищу.
Существует ли прогресс цивилизации? Элизабет Финч любила задавать этот вопрос. Разумеется, существует, если речь идет о медицине, точных науках, технологических достижениях. А в плане человечности и морали? А в плане философии? В плане серьезности? В 400 году от Рождества Христова неподалеку от Кёльна, говорила нам Э. Ф., английская принцесса, святая Урсула, и вместе с нею одиннадцать тысяч дев были зверски убиты во имя любви к Богу и надежды на райское блаженство. Во Франции эти мученицы известны как Les onze mille vierges. Без сомнения, число жертв было преувеличено, но тем не менее. Пятнадцать столетий спустя поэт Аполлинер написал порнографический роман под названием Les onze milles verges – одна гласная пропущена, а слово «verge» значит «пенис», – где путем флагелляции, обезглавливания и других садистских сексуальных практик проливается почти столько же крови, сколько пролилось под стенами Кёльна.
У меня начались грезы наяву. Вот я лежу в больнице. Под Рождество. К моей кровати подходит посетительница. Я с удивлением разглядываю ее с ног до головы, от черных ботинок-брогов до укладки из светлых волос, тронутых сединой. Сдается мне, гостья не удивляется, что я здесь. Она разворачивает стул так, чтобы мы смотрели друг на друга в упор. И кладет свою руку рядом с моей.
– Ну как? – спрашивает она бодрым и в то же время насмешливым тоном. – Сплошное разочарование?
Затем, как бывает во сне, она исчезла, и хотя я знал, что она умерла, вопрос ее остался жить. Впрочем, я так и не понял, о чем она спрашивала. О моей жизни? О моей смерти? О смерти в целом? Такова была привычная уловка Э. Ф.: задать мучительно простой вопрос, который ввергнет тебя в пучину мыслей. Если речь шла о моей смерти, то я был разочарован оттого, что не смогу встретить ее с тем же равнодушием, переходящим в презрение, какое продемонстрировали Юлиан Отступник, Монтень и многие другие, о ком я читал, не говоря уже о самой Э. Ф. Что же до затяжного умирания, разочарован я был оттого, что оно виделось мне всего лишь процессом, который нужно претерпеть: боль, избавление от боли, тоска и одиночество, невзирая на профессиональное выражение сочувствия на лицах врачей и сиделок; у меня даже в первом приближении не получилось придумать эффектную предсмертную речь, способную прославить меня в веках, – или на худой конец просто ловкую фразу. А если речь о моей жизни – считать ли ее разочарованием? Да какая теперь разница? Я не пришел ни к каким заключениям, и хотя знатоки танатологии утверждают, что умирающему полезно смириться с тем, как прошла его жизнь, дабы «понять свою собственную историю», я не чувствовал в этом нужды. Король Заброшенных Проектов такой проект даже не начнет. Однако не все мои проекты рухнули. Я воздал должное Элизабет Финч. И если бы, подобно древним, я верил в вещие сны и знамения, то мог бы прийти к выводу, что ее визит был знаком одобрения моих деяний.