Тем не менее браслет отправился именно в тот самый черный ящичек. О чем еще гласила арабская надпись и при чем тут «англичанин Коннор», Леон наотрез отказался объяснять.
Однако уже в ближайшие дни его друзьям стало ясно, что Гонсалес ведет какое-то новое расследование. Он стал часто бывать на Флит-стрит и в Уайтхолле и даже нанес визит в Дублин. Манфред, не выдержав, принялся донимать его расспросами, но Леон в ответ лишь дружески улыбнулся.
– Картина вырисовывается довольно забавная. Этот Коннор даже не ирландец. Скорее всего, он никакой не Коннор, хотя и прикрывается таким именем. Я обнаружил его в списках очень престижного ирландского полка. Пожалуй, он левантинец. Стюарты, дублинские фотографы, однажды запечатлели его на групповом снимке с однополчанами. Именно для этого я и ездил в Ирландию. В Дублине живет один крупный букмекер, служивший офицером в том же самом полку, и, по его словам, этот «Коннор» разговаривал с явственным иностранным акцентом.
– Но кто же он такой? – полюбопытствовал Манфред.
Леон продемонстрировал ему свои ровные белые зубы, обнажив их в восторженной улыбке.
– Он и есть моя история, – заявил Гонсалес, не вдаваясь в подробности.
Три недели спустя Леон нашел себе очередное приключение.
Было в нем нечто от большой кошки; спал он бесшумно; обладателю самого тонкого слуха пришлось бы напрячься, чтобы услышать его дыхание; просыпался тоже без единого звука. Из глубокого забытья в активное бодрствование он переключался в мгновение ока. Кошка, открывая глаза, моментально и хладнокровно переходит в состояние боевой готовности; то же самое происходило и с Гонсалесом.
Он обладал редким талантом помнить свои сны и мог возвращаться в них, отыскивая причины и следствия, но ему не пришлось напрягать память, чтобы понять, что разбудил его вовсе не стук шнура от жалюзи, поскольку ночь выдалась ветреной и звуки эти стали нормальным аккомпанементом сна, а шорох чьих-то шагов.
Для столь маленького дома комната его была необычайно большой, и все-таки Леону вечно недоставало свежего воздуха, потому, помимо окон, дверь его тоже постоянно оставалась открытой… Он живописно засопел, притворяясь, будто крепко спит, сонно проворчал нечто неразборчивое и повернулся на другой бок; но, когда закончил переворачиваться, ноги его уже оказались на полу и он стремительно и плавно выпрямился во весь рост, покрепче завязывая шнурок пижамы.
Манфред и Пуаккар уехали на выходные, и в доме он остался один, что устраивало его как нельзя лучше, поскольку с подобными ситуациями Леон предпочитал разбираться в одиночку.