Он опять пристально посмотрел на Роберта. Взгляд был слишком внимательным и проникающим. Роберту захотелось уйти, но что-то в душе подсказало ему, что нужно остаться.
— Вы музыкант? — спросил он из вежливости.
— С тех пор, как болезни начали преследовать меня, я перестал выступать. А раньше я был скрипачом…
Меир встал со стула, подошел к пюпитру, взял в руки скрипку и смычок, принял театральную позу и заиграл какую-то очень знакомую мелодию, но в больных руках смычок не летал, а хромал над струнами, производя то стаккато, то легато. Веселая по замыслу композитора мелодия выходила у Меира грустной и прерывистой. Скрипка тосковала, болезненно фальшивя. Роберту почему-то вспомнилась Юлия, но лишь мимолетно. Ее образ предательски быстро исчез, как будто испугавшись очередного диссонанса. Меир старался играть непринужденно, подмигивал Роберту, изображая веселье, но внезапный приступ кашля заставил его прекратить игру. Он тяжело опустился на стул, положив рядом с собой скрипку, дрожащей рукой вытер пот со лба, налил себе еще виски и выпил залпом. Постепенно кашель утих, и тогда он рассказал Роберту про свою жизнь.
Это была история скрипача, знавшего взлеты и падения, сольные выступления и в составе оркестра, история музыканта, прожившего большую часть жизни в Нью-Йорке в кругу знаменитой музыкальной богемы. Фамилии известных дирижеров, скрипачей, пианистов придавали его рассказу особую притягательность, ощущение причастности к великому и далекому миру искусства и знаменитостей. Однако, со слов Меира, все они были интриганы, наркоманы и пьяницы, поднявшиеся на вершину славы благодаря невероятному везенью или неразборчивости в средствах. И только Лени, так называл он Леонарда Бернстайна, был чист и справедлив, умен и талантлив, но в то же время весел и дружелюбен. Меир без конца вспоминал то полет его дирижерской палочки, то слово, нечаянно им оброненное.
— Однажды Лени подошел ко мне, положил руки на плечи и сказал: «В твоей игре я слышу трубу Иерусалима!» Это было вот так…
Меир приблизился к Роберту, положил руки ему на плечи, наклонился и опять пристально посмотрел прямо в глаза. Роберт ощутил жар его рук, проникавший даже сквозь рубашку. Вероятно, у Меира была высокая температура. Глаза его блестели еще больше, то ли от лихорадки, то ли от алкоголя. Меир придвинул стул и сел рядом с Робертом, продолжая обнимать его одной рукой за плечи. Другой рукой он то и дело подливал себе виски. Они пил и рассказывал, и в его рассказах все больше места занимал Лени и все меньше другие.