Борис держался, как мог, но знал, что надолго его не хватит. Не молод уже для таких потрясений. В России о пенсии бы мечтал. А здесь — иди работай, улицы подметай. Да лучше бы он улицу сейчас мел, чем думал о том, что наделал по наущению Аркадия! Какие заботы сам себе на старую голову нагромоздил! Вот идет он по улице полной дерьма, бумаг, огромных мусорных мешков, раскрытых зловонных баков, по его собственной улице, где он, и только он, отвечает за чистоту. По привычке Борис поднял с тротуара несколько бумажек и приготовился аккуратно положить их в мусорницу, но вспомнив, что забастовка дворников Бат-Яма продолжается, чертыхнулся и бросил под проехавшую машину. Так он и шел дальше, глядя себе под ноги, матерясь сам с собой, не замечая прохожих. Со стороны казалось, что вот идет по улице утружденный жизнью человек, потерявший разум. Никто бы не предположил, что этот безумец — вчерашний герой и профсоюзный любимец, ввергший в грязь и балаган не только славный город Бат-Ям, но и всю страну. Борис шел, скрывая лицо, боясь, что кто-нибудь узнает его и пристыдит перед всеми. Но более всего он презирал самого себя за то, что поддался на уговоры Аркадия, не устоял перед видом его молоденькой невестки и распушил хвост, как молодой глупый петушок, не пробовавший еще курочку-наседку. Вот так легко купился на красивые глазки и согласился продолжить забастовку в Бат-Яме после того, как усатый профсоюзный босс обманом закончил всеобщую. А расхлебывать-то самому придется. С начальством, с журналистами разговаривать. При его-то куцем иврите! Если по-русски, то Борис бы за словом в карман не полез. Он бы им всю их эксплуататорскую историю вспомнил, от Плутарха до Маргарет Тэтчер. Он смешал бы их с грязью! Небось, все коридоры муниципалитета завалены бумажками. Они же бумагу марают целый день и бросают там, где стоят, — свиньи!