К числу их относились: неуклюжесть приемов вождей, их упорное стремление связать себя с правительством и вовлечь его агентов в свои организации, а главное, наклонность к демагогии в направлении, сближавшем их с их противниками. Крайнее правое крыло этого движения усвоило себе почти ту же социальную программу и почти те же приемы пропаганды, какими пользовались партии революционные. Разница была лишь в том, что одни обещали массам насильственное перераспределение собственности именем самодержавного царя как представителя интересов народа и его защитника от утеснения богатых, другие – именем рабочих и крестьян, объединенных в демократическую или пролетарскую республику. Различие было почти формальное, и в этом обстоятельстве следует, по-видимому, искать объяснения того странного на первый взгляд явления, что крайние правые и крайние левые так легко переходили и переходят у нас из одного лагеря в другой.
Иначе, вероятно, вожаки и не смогли бы увлечь за собою массы населения, так как последние, по особенностям нашей среды, не понимали иных призывов, кроме обещаний раздела земель – в деревнях и захвата фабрик – в городах. К этим именно мыслям они были подготовляемы пропагандой интеллигентных классов, начавшейся еще в шестидесятых годах, и текущей проповедью полуинтеллигентов – учителей, статистиков, агрономов и т. п., которая непрерывно текла из школ и из среды «третьего земского элемента», переполненных разными оттенками социалистами.
Но разумеется, эта сторона деятельности правой демагогии становилась пунктом столкновения с правительством, стоявшим в земельном вопросе на точке зрения мирной эволюции, не нарушавшей начала собственности и стремившейся сохранить крупное культурное землевладение, без которого не может существовать ни сельское, ни государственное хозяйство. Попытки же сдержать пропаганду в необходимых границах имели следствием со стороны вождей движения обращения к престолу, в которых действия правительства подвергались ожесточенной критике, не стесненной истиной, и изображались как признак равнодушия к охране исторических начал и как проявление соглашательства с политическими группами, стремящимися захватить государственную власть в свои руки. Понятно, что такие наветы, часто и настойчиво повторяемые, производили свое действие и вызывали со стороны государя подозрительное отношение к отдельным лицам, входившим в состав правительства, и к их действиям.
Мое положение в этих обстоятельствах было особенно деликатное и невыгодное, так как я ведал фондом, из которого выдавались негласные пособия на надобности, связанные с поддержанием политических партий и лиц, содействующих охранению порядка. В их числе одно из главных мест занимали, конечно, правые партии и их печатные издания. Приходилось делать выбор тех, кто был полезнее, и сообразовываться с размерами имевшихся средств, которых не могло хватать на все нужды, а тем более на все желания. И в то время, как П. А. Столыпин при кратких, по необходимости, беседах с лицами, непосредственно к нему обращавшимися, мог ограничиваться немногими словами и давать широкие обещания, направляя за подробностями и за исполнением этих обещаний ко мне, на мою долю выпадала неблагодарная задача входить в рассмотрение каждого отдельного случая по существу, расценивать обстоятельства и людей, торговаться с ними, нередко отказывать в выдаче денег как по их недостатку, так и по несоответствию просителя или его целей, которое выяснялось при ближайшем ознакомлении; приходилось и прекращать выдачу пособий лицам и изданиям, отклоняющимся от приемлемого для правительства направления деятельности. Наконец, через меня, в связи с выдачей пособий, текли по адресу вождей и выражения неудовольствия правительства и разного рода требования, нередко трудно исполнимые, так как Столыпин отличался повышенной чувствительностью к личным на него нападкам. Отсюда, разумеется, рождалось раздражение против меня всех, кто считал себя обиженным этими разговорами или недостаточно поощренным и причины своей неудачи склонен был усматривать в личном моем неуважении или пристрастии.