— Золотое это было время. Лучшее в жизни! Сколько ни живу, а оно все время здесь.
Его еще вялая рука легла на грудь и замерла там в неподвижности.
— Здоровья и энергии было полно, а ответственности — одна машина. Конечно, не такая, какие сейчас. Сначала была полуторка — кабина брезентовая, обогрева никакого. Стекла зимой замерзают — ничего не видать. Считался я персональным шофером. Возил начальника автохозяйства. Легковых— то ведь машин тогда не было. Утром прихожу на работу часам к семи и сижу, жду команды. Где-то ближе к обеду смотрю — техничка несется, только ноги босые мелькают.
— Венька, заводи, давай, Пал Палыч выходит!
Начальник мужик был не требовательный и добрый. Но пил, проклятый, беспощадно. Каждый день да через день то на охоту, то на рыбалку.
Напьются с друзьями и спят, а я всю ночь сижу — костер жгу, чтоб они не мерзли, Поглядел я на это дело, да и ушел шофером на лесовоз. Тяжело, конечно, было, зато интересно. Пользу от работы увидел.
Сосед прервал рассказ, попробовал лечь на бок, но не смог. Лицо его напряглось, видимо, от скрываемой боли. Он лежал молча и тихим голосом продолжил
— Я вот за свою жизнь убедился, что не всем можно власть доверять — в смысле допускать к руководству. Один пить начинает — слабохарактерный, другой охамеет совсем — в себя влюбленный, третий — добряк, но ума нет — на подсказках на рекомендациях живет. Для начальства он хорош, а производство и люди страдают.
Тут как в музыке. Если на балалайке человек шпарит во всю или даже на баяне — это не значит, что ему оркестр доверять можно. Для этого нужно время, учение и опыт.
Вот взять меня. Из деревни в город попал, повели меня интеллигенты в оперный театр. Ничего не понял! Люди кричат на сцене, бегают, скрипки воют, барабаны бухают. Еле конца дождался. Меня спрашивают: «Понравилось?», а я вру — «Прекрасно», — говорю, — «Замечательно».
Лишь через три года на четвертом курсе, стал кое-как в классической музыке смыслить. Прихожу один. Беру самый дешевый билет на балкон и слушаю. Другой раз слезы от соседей прячу. Вот как стало пробирать.
Он снова умолк, поднял руку и осмотрел места уколов. Грустно пошутил:
— Всего искололи, эскулапы проклятые. Одни дыры кругом. Выпить и то нельзя — все вытечет через них. Только попади сюда — они рады стараться.
Пытаясь как-то продолжить разговор, Белов осторожно спросил:
— Сердечко-то давно барахлит?
— Давненько уже мучает, еще до пенсии началось.
Да и как ему быть здоровым при моей-то жизни?
Смолоду перегружаться пришлось. Судьба сложилась так — я, как в оперу, попал во власть очень рано. Еще и мелкие ступеньки миновал, сразу на крупную поставили. Дескать, мол, — активный настойчивый, даже дерзкий, технически грамотный… Трое суток я держал оборону — не соглашался. На четвертый день знакомят с приказом — в районе я от работы освобожден, переведен в город. Поколение наше росло в войну и привыкло к приказам. Горестно вздохнув, я подчинился. И началась карусель на много лет.