И неожиданно спрашивает:
– А Теннисона вы, конечно, не любите?
Я киваю:
– Не люблю. Но когда-то в детстве любила, и даже очень.
– В моем переводе читали?
– Нет. В подлиннике. Тогда нравилось, а теперь нет.
Он хмурится и вдруг делает нелестный для меня вывод:
– Это доказывает – изволите ли видеть, – что в детстве вы были умнее и больше понимали в поэзии, чем теперь. Только и всего.
Он встает и отвешивает мне насмешливый поклон.
– Честь имею кланяться. Вера Николаевна, должно быть, давно вернулась. – И уже в дверях: – Скажите поклон Болгарину. Пойду прилягу – наговорился до упаду.
В «Русском доме» я успела насколько возможно изучить сложный, сотканный из противоречий характер Бунина. Пускаясь на «военные хитрости», я умела почти всегда удержать его у себя, когда мне этого хотелось. Научилась я также вести с ним беседы, развлекающие его. Интересующие Бунина «спасительные темы» – за них я хватаюсь, когда мне хочется его развлечь: его детство и юность. Путешествия. О любви. О природе. О его семье.
О его семье у меня смутное представление, основанное на отрывочных сведениях. Только в 1958 году, прочитав книгу Веры Николаевны Буниной, я составила себе более или менее верное понятие о семье Бунина. Странная это была семья. Даже очень странная. Впрочем, по рассказам Бунина я уже поняла, что семья была не без странностей, но очаровательной. Особенно отец, казавшийся Ивану Алексеевичу воплощением барства.
– Вот, – не раз говорил он, – все думают, что «Жизнь Арсеньева» моя автобиография. Какой вздор! Я все и всех – и себя в том числе – изменил почти до неузнаваемости. Только мой отец, пожалуй, не подвергся ломке и переделке и остался в романе таким, каким был в жизни. А был он удивительный. Совсем по-особому талантливый, физически талантливый. И здоровый. Умственно, духовно здоровый. Уравновешенный, веселый. Отчаянно легкомысленный. Добрый. У него было совсем особенное романтическое «певучее» сердце.
Этот отец, которым так восхищался Бунин, не только пустил своих детей по миру, прожил состояние жены, не дал младшим детям – ни Ивану Алексеевичу, ни сестре его Маше – никакого образования, но был алкоголиком, допившимся до белой горячки и стрелявшим в свою несчастную жену, от страха забравшуюся на дерево и спасшуюся только тем, что упала с дерева раньше, чем он успел в нее выстрелить.
О нем Иван Алексеевич всегда говорил с любовью и почти с восторгом, восхищался его талантливым, легким, веселым нравом. И ни разу при мне не осудил его. Отца он идеализировал и не мог говорить о нем без волнения.