Без обычной краски на лице, казавшемся от этого голым, с тусклыми волосами, закутанная в свое самое заношенное кимоно (Педро внезапно отбыл в Рио), Марина полулежала в кровати из красного дерева под золотым стеганым одеялом и прихлебывала чай с кобыльим молоком (одна из ее причуд).
«Присядь-ка, Ван, выпей чайку, – сказала она. – Коровье, кажется, в меньшем молочнике. Да, точно». И когда Ван, поцеловав ее усеянную веснушками руку, опустился на иванильича (разновидность охающего старого пуфа, обтянутого кожей), она начала: «Ван, милый мой, я хочу сказать тебе кое-что и знаю, что мне никогда не придется повторять это снова. Белль, со свойственным ей уменьем подобрать верные слова, привела мне известное “cousinage-dangereux-voisinage” adage, я имею в виду “adage”, изречение, все время ошибаюсь в этом слове, и посетовала qu’on s’embrassait dans tous les coins. Это правда?»
Мысли Вана опередили слова. Марина, это фантастическое преувеличение. Сумасбродная гувернантка однажды видела, как я перенес Аду через ручей и поцеловал, потому что она поранила палец на ноге. Я – известный бедняк из самой печальной истории на свете.
«Ерунда, – ответил Ван. – Она однажды видела, как я перенес Аду через ручей, и неверно истолковала наше спотыкающееся слияние».
«Речь не об Аде, глупыш, – фыркнув, сказала Марина, возясь с чайником. – Азов, русский сатирик, производит слово “ерунда” от немецкого “hier und da”, что значит “ни тут, ни там”. Ада уже девица, а у больших девочек, увы, свои заботы. М-ль Ларивьер говорила, конечно, о Люсетте. Ван, этим телячьим нежностям следует положить конец. Люсетте только двенадцать, она еще очень наивна, и, разумеется, я понимаю, что все это лишь забава, однако никогда нельзя быть чересчур деликатным по отношению к созревающей маленькой женщине. A propos de coins: у Грибоедова в “Горе от ума” – пьеса в стихах, написанная, кажется, во времена Пушкина, герой напоминает Софье об их детских играх и говорит:
Мы въ темномъ уголкѣ, и кажется, что въ этомъ…
– что звучит несколько двусмысленно. Еще чаю, Ван? (Он покачал головой, одновременно подняв руку, как его отец.) Потому что, видишь ли, – а, все равно ничего не осталось – слова “и кажется, что в этом” можно понять как “мне кажется, что в этом” – указывая пальцем в угол комнаты. Вообрази, когда я репетировала эту сцену с Качаловым в юконском театре “Чайка”, Станиславский, Константин Сергеевич, даже настаивал на том, чтобы он сделал этот уютненький жест».
«Необыкновенно занимательно», сказал Ван.
Вошел таксик, покосился слезящимися карими глазами на Вана, доковылял до окна, поглядел на дождь, совсем как маленький человек, и вернулся на свою грязную подушку в соседней комнате.