Все это вдобавок существенно осложнялось тем, что сама Ева не особенно стеснялась проявлять собственные чувства по отношению к нашим общим знакомым мужского пола. Иногда она впадала в депрессию, а иногда наоборот кидалась на меня с мучительными вопросами на тему того, не стоит ли ей побыть с кем-нибудь другим. Я обычно отвечал что-то вроде:
– У меня совета спрашивать не стоит – мое мнение предвзято, поскольку я тебя люблю и хочу, чтобы ты осталась со мной.
По ходу таких дискуссий Ева часто находила повод на меня разозлиться, но часто не могла обозначить конкретную причину своей злости. Как-то раз она рассердилась на то, что я недостаточно остро отреагировал на ее проявление чувств по отношению к другому мужчине. Она настаивала, что мое отсутствие ревности означало, что я ее не люблю. Я ответил, что очень даже остро реагирую, просто бросаю все свои силы на то, чтобы успокоить ее. В ответ она разозлилась уже на то, что ради ее чувств я подавляю собственные. Я послушно сосредоточился на своих чувствах и рассказал, насколько сильной была моя реакция. После этого она обвинила меня в эмоциональном шантаже. Когда я ответил, что хочу, чтобы она поступала так, как желает сама, чтобы ей стало лучше, она снова разозлилась из-за отсутствия ревности с моей стороны, и так по кругу[72].
Как-то раз мы с Евой лежали вдвоем на диване после очередного безрезультатного «расставания», и она спросила прямым текстом, представлял ли я когда-нибудь в своей постели кого-либо из наших общих знакомых женщин. Вопрос был не просто с подвохом, а с целой прикрытой от глаз пропастью, поскольку мы едва помирились после расставания именно на почве ревности. Меня прямо оторопь взяла от того, как быстро эта тема опять всплыла. Однако сам вопрос был задан тихо и мягко, словно она находила нечто романтичное в том, чтобы узнать мои самые опасные для наших отношений и самые потаенные фантазии и желания.
– Не волнуйся, все в порядке – я тоже представляю себя с другими, – добавила она. – Все так делают.
Я собирался сказать, что я всю жизнь это делал до встречи с ней, что в таких фантазиях я находил комфорт и утешение, которого не мог получить от окружающих. Я хотел было выдать целую речь на эту тему, но вовремя одернул себя. Да, Ева дала мне четкое разрешение на то, чтобы я сказал правду, но зачем ей потребовалось об этом спрашивать, если она действительно верила в то, что так делают все?
Она лежала и смотрела прямо на меня, так что соображать требовалось быстро. В тот момент я сам себя возненавидел уже за то, что вообще задумался, отвечать ли правду. Я представил себя самого лгущим, представил свое лицо. Я видел такие скользкие лица у других людей. Обычно они выбирали ложь.