Раньше, собираясь сказать то, что наверняка будет воспринято собеседником в штыки, я относился к своей речи как к простому физическому действию – словно я не говорил с человеком, а опускал письмо в почтовый ящик. Слова слетали с моих уст так, словно ровным счетом ничего не весили.
– Мне кажется, ты не всегда был честен со мной, – произнес я наконец.
– Что-то не припоминаю такого, – ответил папа. Надо сказать, что, вспоминая что-нибудь, он обычно смотрел вверх и вправо. В тот раз он глядел прямо перед собой.
– Уж не знаю, лгал ты сознательно, – продолжил я, – или, что мне кажется более вероятным, просто пересказывал мне ту ложь, в которую когда-то сам себя убедил поверить.
– Например? – закономерно спросил отец.
Я чувствовал, что исход всего этого разговора зависел от правильного выбора этого самого примера. В наших разговорах о моем прошлом с Евой таких примеров в сумме всплыл не один десяток, но мне пришлось все же выбрать один-единственный, и я не был уверен, что выбрал правильно.
– Когда я был маленьким и мы с тобой ходили в синагогу, – начал я, – ты задавал мне гипотетические вопросы и подвергал осмеянию каждый мой ответ. Ты вел себя так, словно я мог заслужить твое уважение, ответив правильно, но ты никогда не показывал, что гордишься мной, и не признавал моей правоты.
– А что я, по-твоему, должен был сделать? Притвориться, что считаю тот или иной твой ответ правильным?
Отец ускорил шаг и мне пришлось подстраиваться под его темп, как в ходе тех самых прогулок до синагоги.
– В ходе дебатов не принято признавать, что оппонент прав, и уж тем более говорить, что гордишься им, – добавил он.
– Я не был твоим оппонентом, – произнес я уже слегка надтреснутым голосом. – Я был твоим сыном.
Папа даже и не думал замедлить шаг.
– Было бы лицемерно с моей стороны давать тебе какие-либо преференции лишь из-за того, что ты мой сын.
Эти слова словно упали кирпичом мне куда-то в район желудка. Тут отец все же остановился.
– Не знаю, что еще тебе сказать.
Он молча пожимал плечами, словно в ответ на каждую мысль, приходившую в этот момент ему в голову.
– Если ты только об этом хотел поговорить, то я даже не знаю, что нам осталось обсуждать, – сказал он. – Прости, конечно, но если таков твой уровень мышления, то лучше уж молчи и не говори вовсе.
Вернувшись к столам для пикника, я сказал Еве, что поговорил с отцом. Она расплакалась и обняла меня.
– Я безумно тобой горжусь, – сказала она. – Ты очень смелый.
Мы обнимались с ней, наверное, не меньше минуты. В тот момент я понял, почему многим людям нравятся такие долгие, молчаливые объятия.