Именно тогда, внимая монологу словоохотливого незнакомца, понял он, за что не любит Ленинград. Понял не потому, что поверил собеседнику, не потому, что их мысли хоть в чем-нибудь совпали. Понимание пришло к нему на мгновение — прозрение, рожденное стечением обстоятельств — тишины, улицы, голоса, погоды, времени суток. Пришло, чтобы уйти сейчас же и никогда больше не повториться, — как никогда не повторится эта минута. Вспоминая, он снова ощутил успокоенность и обаяние той прогулки по утреннему городу и чувство блаженства, возникшее во время беседы с Петром Гоголем.
В тот день он не пошел в кино. Они еще долго говорили о Петербурге, смерти и любви. Потом Петр затащил его к себе домой, обещая познакомить с очаровательными девочками.
Он очутился в большой светлой комнате, увешанной по стенам коврами, — для звукоизоляции, объяснил хозяин. На улицу комната выдавалась полукруглым выступом, который сам по себе образовывал что-то вроде маленькой комнатушки. На территории этого выступа была сосредоточена вся мебель — книжные полки, секретерчик и множество разномастных стульев, возглавляемых громадным старинным креслом («в этом кресле я принимаю женщин»).
«Взгляните в окно — это Большой проспект, самая унылая улица в Ленинграде, и мне приходится тут жить. В нашем городе нет места, где было бы приятно жить. В Москве иначе — живете в Центре, вам хорошо; на окраине — плохо, зато есть куда податься: в Центр».
В дверь позвонили.
«О, чудесно, это, наверное, Катенька, она вас позанимает, пока я сбегаю в магазин».
В комнату вошла высокая большеглазая девочка. Ее прекрасные ноги были втиснуты в узкие джинсы, и все в ней казалось Никите изумительным — даже неуклюжие руки подростка, на взгляд шершавые от детских пупырышек.
«Меня зовут Катя», — кокетливо сказала она, усаживаясь в кресло и глядя прямо ему в лицо.
Хозяин ушел, оставив их наедине.
Вечером, пьяный, он затащил ее в подворотню. Там они долго целовались, остро чувствуя друг друга сквозь грубую демисезонную ткань. Ему всегда хотелось полюбить кого-нибудь в Ленинграде — вот и подвернулась Катя. Любить Катю оказалось легко и приятно, хоть и была она настоящей стервой — это он приметил сразу, еще в тот вечер. Там, в комнате Петра Гоголя, она смотрела на него, будто признаваясь: «Да, я стерва. Если ты захочешь, я буду с тобой спать. Я даже соглашусь выйти за тебя замуж, но буду тебе плохой женой. И любовницей я не стану такой, какую ты хочешь. Тебе не будет со мной хорошо. И все-таки я согласна любить тебя — если ты пожелаешь».
И он пожелал. Для того и ездил в Ленинград — сперва почти каждый месяц, потом реже. Потом наступил перерыв почти в полтора года. С тех пор он ее не видел.