феерической глубине Спенсера и Шекспира. В днище замкнутого прошлого, которое Возрождение досконально исследует с радостной лихорадочностью, оно будто ищет всё, что лишит демона силы (а может, тем самым и Бога), и достигает апогея в элите Тициана, в визитах императора и королей к этому вдохновенному простолюдину, когда все окна открыты навстречу обнажённой натуре и тонким одеждам. Чувства становятся Свитой чувства прекрасного, основы качества: обнажённое чувственное тело – одна из форм возвышенного… Культура XVII века – прежде всего, культура Духа. Некоторые из его величайших художников ей чужды: что общего у Рембрандта с Расином, с идеалами, которые Расин отстаивает? Изучение прошлого, таким образом, имеет целью упорядочение отношений человека с миром; любая культура складывается из классического образования. В XVIII веке научное знание – часть общей культуры, которая стремится быть знанием, а не верованием, и, несмотря на свою одержимость Римом, намеревается оставить прошлое ради будущего. Как бы примитивна ни была подобная схема, она позволяет понять, в каком смысле культуры исчезнувших цивилизаций кажутся нам менее разными, нежели культуры различных частей одного и того же древа. Но их последовательность не синкретизируется в какой-нибудь культурной теософии, потому что человеческий род продолжается в согласии с глубочайшей метаморфозой, а не через добавки и дополнения, и даже не благодаря росту: Афины – не детство Рима, Шумер – тем более. Мы можем соединить познание отцов церкви с познанием великих мыслителей Индии, но не христианский опыт первых с индуистским опытом вторых; мы всё можем соединить, кроме самого главного.
Таким образом, наша культура состоит не из совместимого прошлого, а из несовместимых сторон прошедшего. Мы знаем, что она не инвентарий, что наследие есть метаморфоза, а прошлое обретается в борьбе; что в нас, благодаря нам, оживает диалог призраков, где вольно себя чувствовала риторика. Чем бы обменивались на берегу Стикса Аристотель и пророки Израиля, если не бранью? Чтобы мог завязаться диалог Христа и Платона, нужно было, чтобы родился Монтень[439]. Однако наше Возрождение не служит некоему предвзятому гуманизму; как и Монтень, оно нуждается в ещё не сформулировавшемся гуманизме.
Глядя на груду мёртвых ценностей, мы обнаруживаем, что ценности живут и умирают, не порывая с судьбой. Высшие идеалы, как и человеческие типы, выражающие высочайшие из них, суть механизмы защиты человека. Каждый из нас ощущает, что святой, мудрец, герой – победители в борьбе с уделом человеческим. Однако святые буддизма непохожи, не могут походить ни на святого Петра, ни на святого Августина; так же как Леонид – на Байяра