«Гитлер, капут! – думала я. – Так вам и надо!»
Однако от такой героической борьбы их количество ничуть не убывало, а, казалось, наоборот – они множились.
Из-за большого количества окон здесь было светло и можно за всем легко наблюдать.
Впереди слева стоял столик с деловыми бумагами, обляпанными жирными пятнами, а справа возвышался невысокий деревянный помост, в котором были видны шесть больших дыр-кругов: в них ставили фляги с молоком для пастеризации. В нижнем этаже маслозавода стояла огромная кирпичная печь, она-то и нагревала воду в огромном баке, где стояли эти фляги.
Всеми делами заправляла здесь Люба. Это была тощая, хохотливая и быстрая женщина средних лет. Ее здесь уважали за легкий, веселый нрав и за образование. За плечами у нее было семь классов школы и спецкурсы. Дело свое она знала.
– Танюшка, здесь посторонним быть не положено, здесь производство.
Но тут внезапно затараторила Харитина. Слова ее вылетали, как булочки из печки.
– Танюшку, Люба, не гони. Она все одно придет. Они с матерью – не разлей вода, их и разбивать не надо.
К моему удивлению, она еще добавила, что настойчивую демидовскую породу она видит по моим глазам, несмотря на то что с виду я тихая и послушная. Она много чего еще говорила про породу, а в конце добавила, что «опосле Танюшка за Лизуньку будет стоять горой, она и сейчас ее защита: на всех колхозных собраниях сидит рядом и тогда Лизу меньше ругают за невыполнение норм». Надо сказать, что нормы были для всех одинаковы и моя маленькая, слабая мама часто с ними не справлялась.
По правде говоря, на колхозные собрания я ходила по другой причине: после них на кинопередвижке по частям, до самой ночи показывали кино, и оно вызывало у меня живой интерес.
Люба велела мне сидеть в углу, не подходить к молоку, а главное, не надеяться, что я здесь что-то получу.
– Это не столовая, – отрезала мне Люба.
Не скрою, редко, но иногда я дерзила:
– А мы с мамой и не заримся на чужое.
Тогда начальница с удивлением смотрела на меня и даже, казалось, начинала оправдываться:
– Не говори попусту: ноне все нуждаются. Дала бы чё, да сама не беру, не мое это добро, а государственное. Может, в конце дня плесну вам всем обрату.
Мама тем временем сосредоточенно крутила ручку сепаратора и, не отрываясь, бросала мне:
– Шла бы ты лучше, Таня, на улицу, чем здесь мух считать. Вон сколько там свету и воздух чистый. Мы с Харитиной рот боимся лишний раз открыть, а то муха залетит. Успеешь еще здесь побывать.
Тогда я выбегала на берег реки к дому Тони Евланихи. В ее огороде бурно цвела черемуха. Белые гроздья цветов источали аромат на всю округу. Мне было одиноко и грустно. Еще не окрепший ум уже диктовал мне трудные вопросы: неужели по всей моей необъятной Родине так бедно живут люди и так много и тяжело работают женщины? Теплый ветер дул с юга и напоминал о воскрешении уснувшей за зиму природы. Эта новая, свежая жизнь пробуждала дух обновления и поднимала у маленькой голодной девочки надежды, которые почти умирали зимой.