Со временем государство ей дало пенсию за потерю кормильца 12 рублей в месяц. Это на 30 обедов в нашей столовой. Ее выпивка преследовала нас всю совместную жизнь. Она любила складыни – выпивку в складчину. Собутыльнички находились быстро. Когда 12 рублей пропивались, тетушка пыталась канючить деньги у мамы или втягивать ее, как говорила мама, «в шайку-лейку», но позже поняла, что дело то безнадежное: «Поддайся им, так быстро меня смыкают, мне немного надо, а я еще с внучатами понянчиться хочу».
Жизненный лозунг тетушки был простой: «Все равно займу да дойму», потому мама решила, что она «анкаголик», но у нее есть спрятанные деньги, и нигде-нибудь, а зашитые в матраце.
Помню, что наши задушевки с мамой шли вечерами, когда мы оставались вдвоем, чаще перед сном. Каждый раз перед сном, выключая свет, мама приговаривала:
– Спи, огонек-царек, царица искорка, – крестилась и ложилась рядом со мной.
Мы лежали на голом матраце, набитом сеном, рассуждали о нашей жизни и всякий раз прощали тетушку за одиночество, старость, да и в перерывах между складынями она была человеком, пригодным для совместной жизни. Главной заботой оставался дом. Чуть не каждый вечер мы горевали: вот продадут эту избушку на курьих ножках, и окажемся мы все на широкой улице. Хоть бы на какую баньку накопить.
– Мама, на баньку-то, поди, в Коконькином матраце деньги найдутся.
– Если мы с тобой, Таня, не подплатимся, она нас может не пустить, я ведь на выпивки не вкладываюсь.
Я кумекала вместе с мамой о жизни и высказала догадку, что тетка похитрее ее.
– От такой хитрости дольше не живут, а только под старость страдают, Таня.
Летом мама уходила работать в совхозный огород. Там выращивали овощи. Сколько помню, ни разу мама ничего не прихватывала. Сейчас бы это назвали глупостью, да никто бы не поверил, но в те времена это была норма, хотя воры были всегда.
Вскоре мы торопливо шли в Шишкину с мотыгами на плечах окучивать картошку. Известно: что сделано не вовремя, сделано напрасно. Работали споро. Стояла такая жара, что пот стекал отовсюду и бежал, как говорили у нас, «по хребту и вниз». Видно, потому и не заметили, как налетел на нас рой пчел, враз, скопом, только звон стоял в ушах. Они тыкали нас безжалостно, без разбора. Мама успела только бросить мне свой платок:
– Голову закрой и побежали к Моте.
Мы неслись по деревне как угорелые, орали, махали руками и вызывали всеобщий хохот старошишкинцев. Сидевшая в гостях у Моти ее рыжая соседка Анастасия, или попросту – Тюня, бойкая и громкоголосая, вдруг заревела, «как с лесу пала».