Мой муж рассказывал мне, как в их деревушке, которая стояла от нашего села в пяти километрах, Валька (она была моложе нас) от голода съела кусок такого самодельного мыла и заумирала, отчего ее мать, Пелагея, подняла такой переполох, что всю деревню поставили на дыбы, в результате вся деревня откачивала Вальку, приводила в чувство. Вальку откачали. К слову, я в те годы, не спросясь, съела от голода у тетки Марии положенный на семена огромный, твердый, желтый огурец. Он словно дразнил меня на подоконнике. При этом тщательно разжевала его, даже вкуса семян не поняла, так набросилась, что до вкуса дело не дошло. Загнанные в угол, мы готовы были съесть все, лишь бы не умереть. Как назвать такую жизнь?
Но вернемся, однако, в то далекое время. Мама, чтобы решить проблему кровожадных насекомых, просила обмылки у знакомых за что угодно, хоть за кружево. Мыло мы не варили, так как падающих животных в нашем доме не было, а делали щелок. Для этого в кипящую воду насыпали побольше золы и настаивали. Вода получалась мягкая, как от мыла. Помню, как после мытья такой водой мы покрылись маленькими язвочками, и было решено нами бороться с паразитами ранее испытанным методом – вручную. Так делали все. Снимали белье, выбивали ногтями рук, а из головы вычесывали их гребнем.
Хорошие гребни были в самом большом ходу, купить их было невозможно. Да и из-за грязных волос они быстро приходили в негодность. Помню, как мама больно чесала мне голову, приговаривая: «Вот и узнала ты, Таня, по чем сотня гребешков». Женщины-соседки приспособились выискивать вшей из голов друг у друга. Одна комельком старого ножа разнимала волосы на голове другой прядь за прядью, когда та стояла перед ней на полу, положив голову на колени. Это был ритуал. Через три дня его надо было непременно повторять.
На лето в деревне всех детей стригли наголо, и меня тоже. Такой вот лысой и пошла я в школу. На зиму волосы отрастали, но их не убирали, с ними голове теплее, из двух зол выбирали меньшее. Всю начальную школу проучилась я с голой головой, только в третьем и четвертом классах мама оставляла мне маленькую челку. Стригла она сама, большими неуклюжими ножницами. Стригла старательно, чтоб голова была не страшной. Красота все равно не получалась, зато был хоть какой-то выход из положения.
Помню, как наша тетка Мария выла от «жизни такой проклятущей». Все в избах часто сокрушались: «Ну-ка, все опрокинулось на нас разом: немцы, голод, вши и облигации. Конца-краю не видно».
Чуть позже в самом центре села была поставлена откуда-то привезенная большая металлическая печь. Снизу она топилась дровами. В нее закладывали все вещи колхозников, вплоть до верхней одежды и старых ватных одеял. Сетовали, что некоторые вещи тряхнуть нельзя: так и сыпались из них паразиты. Вся эта ветошь, весь нехитрый, убогий «гардеробчик» выжаривались. Как-то мама пришла с работы и, смеясь, с юмором рассказала, что рядом с печью пройти нельзя: стоит трескотня, слышна чикотня – это колхозные насекомые лопаются. Чтобы в этих условиях сохранить бодрость духа, не потерять еще интерес к жизни, не впасть в отчаяние, приходилось смеяться над собой. Этот пусть принужденный смех над собой хоть как-то компенсировал те зловещие жизненные обстоятельства, в которые загнали всех нежданно-негаданно колхоз и война.