– Неладно у нее чё-то с головой стало. То ли голод на нее так повлиял или стряхнули, когда она еще в брюхе была, а то, поди, и сама когда-то с печи неловко пала – вот и стала слабая на голову, – судачила про нее мама.
После войны осталась она одна с Яшкой, как и мы с мамой. Все беды навалились разом, жизнь покатилась под гору, и конца-краю этому не видать. Вот и сейчас после угрожающих обвинений, упреков, требований инспектора в адрес беспомощных, малограмотных женщин обе они обмякли и пригорюнились. Он брал их на испуг, давил на психику, знал, что перед ним всего лишь бессловесные, убитые войной, горем, голодом и холодом безжизненные бабы. Бесправные, униженные всей системой колхозного строя, они не могли в одиночку справиться с проблемами, которые подбросила им безжалостно жизнь, а главное, война. Она не вовремя сделала их, еще молодых, навсегда вдовами, отобрала надежду не только на простое человеческое счастье, но даже на выживание. Женщины сидели какое-то время по своим углам неподвижно, в избе воцарилась тишина, и вдруг тетка Мария внезапно и не ко времени попросила маму:
– Спой, Лиза, «Во саду при долине».
Мама встрепенулась, удивленно уставилась на сноху и, помолчав еще немного, печально и тихо запела:
Во саду ли при долине
Громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт для людей.
Позабыт, позаброшен,
С молодых юных лет
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет.
Я умру, на чужбине
Похоронят меня,
И родные не узнают,
Где могилка моя.
К тому времени я уже заметила, что тетка Мария любила только эту песню. Она время от времени просила маму спеть ее и даже за это угощала нас молоком. Меня волновало, почему она любит эту жалобную песню, и как-то раз мама поведала мне тайну их породы.
Они пришли давно на Урал откуда-то издалека. Их звали у нас мадьярами. Так и мама называла за глаза Марию – мадьяркой, когда сердилась на нее. Как попали они на Урал, да еще в нашу глухомань, тетка Мария не знала. Она родилась уже здесь, в деревне Фадюшино, что в 10 километрах от нашего Ленска. Мамин брат Петр высватал ее по чьей-то подсказке, так как по тем временам их род был зажиточный, а тетка Мария была в работе «люта, себя не щадила». К слову сказать, умерла она рано «от натуги», как писала мне в письме мама, когда я была студенткой.
Однако вернемся в наш низ. От спетой жалобной песни, ее трагического содержания и тяжелого конца мы все трое зарыдали в три ручья. К маминому огорчению, плакала и я. Мама заволновалась, что я тоже плачу, начала успокаивать и уговаривать меня, что все в песне придумка, в голову ее не брать и инспектора тоже. «Пусть он идет с бумагами, откуда пришел, если с этих пор ты будешь в голову брать, то долог век покажется». Недоимки эти были не у нас одних. Все в деревне страдали от непомерно высоких налогов. Не описать мне те времена, да и жизнь гораздо богаче и разнообразней нашего «великого и могучего русского языка». Тут самое время сделать оговорку, что инспектор отменно справлялся со своими должностными обязанностями, но, надо заметить, он не оскорблял колхозников. Другое дело – председатель колхоза, который был, в отличие от инспектора, наш, свой, местный. Много позже я заметила, что многие, войдя в начальники, выходят из людей. После моего старого деда это был здоровый мужик средних лет. Я была свидетелем, как он любил командовать, куражиться, показывать «кузькину мать». Он вышел из грязи в князи, дорвался до заветной мечты, принял всем сердцем советскую власть, а колхоз, как свой огород. При его физических данных ему бы в самый раз валить лес, метать сено в стога… но куда там? Гораздо легче выбиться в люди за преданное служение колхозному строю, а там – понужать сирых, убогих колхозников, приказывать, а уж проверять свои приказы – самое милое дело, вот где можно досыта насладиться своей властью!..