— Это точно, — ввернула матушка.
— Но просто поняла. Не хочу. И он меня не хочет.
— Кто?
— Бестужев. Он ведь и не смотрит-то на меня, как на женщину. И Синюхин тоже не смотрит. Как на женщину. Как на перспективную партию, которая могла бы помочь в его работе, да, смотрит. А как на женщину нет… так зачем? Нет, не отвечай, а то я собьюсь и запутаюсь. Я ведь такая… несобранная, верно? И вот, допустим, вы нас вынудите пожениться. У меня никогда-то не спрашивали, чего я хочу, но он… он ведь не простит. Ладно, тебе или своему деду, он мне не простит. И что нас ждет? Крепкий союз людей, где один другого ненавидит?
— Ты все преувеличиваешь, — голос матушки предательски вздрогнул. — Ты милая девочка, которой выпал шанс составить неплохую партию.
— Нет, мама, — Ольга покачала головой. — Я не хочу партию составлять.
— А чего ты хочешь?
— Надо же, ты все-таки спросила… хочу… просто жить. В доме на берегу. Помнишь, у дедушки был такой? Он тебе никогда не нравился, слишком удален от города, от работы. Ты его продала?
— Нет.
— Отдашь?
— Ольга…
— Мам, он ведь, кажется, тоже мне отошел. По завещанию. Так что… давай и вправду не будем выносить сор из избы. Я вернусь. Заберу свое. И уеду. Буду появляться на коронных торжествах, играть в семью, а ты всем соврешь, что я с головой ушла в какие-нибудь изыскания и вот-вот совершу прорыв в науке. Ну или правду скажешь, что меня эта наука задолбала несказанно, а потому я послала её куда подальше. Но правду ты точно не скажешь. Пускай… соврешь, тебе не привыкать…
Связь оборвалась.
В трубке раздались гудки, и Оленька слушала их, так внимательно и жадно, будто надеялась за этими гудками услышать, что она… права?
Мама никогда прежде не позволяла себе настолько терять самообладание, чтобы прервать разговор.
— Я… — она рассеянно погладила кору и отключилась. — Я вернусь. Сегодня же…
Дерево качнуло ветвями.
— Вернусь… сначала в Москву. Потом… потом уеду, и буду жить так, как я хочу…
Дерево заскрипело. И Оленьке подумалось, что пора бы вернуться если не в Москву, то в лагерь. Вещи собрать. И перемолвиться словом с Николаевым, который совсем даже не Николаев, но почему-то упрямится. И теперь Оленька смутно начала догадываться, откуда это упрямство.
Наверное, он просто знает, что Николаеву позволено куда больше, нежели Бестужеву.
Оленька ему скажет.
Объяснит.
И перед ведьмой… она поморщилась. Надо бы извиниться. Объясниться. Но она, наверное, не настолько еще изменилась, чтобы извиняться, а потому просто уедет.
— Да, — сказала она, убирая трубку в карман джинсов. И от комара отмахнулась, который подлетел к самому уху и теперь звенел в это ухо. Раздражает.