Открою небольшой секрет: а ведь мы знакомы с Владимиром Осиповичем. Я его знавал как раз в ту пору, когда по его рассказу Андрей Тарковский поставил «Иваново детство». Свой «звездный час» Богомолов не распознал и не принял, многократно и многословно гневался на режиссера, который, ничего не понимая в войне, извратил его замысел, все сделал вопреки ему, даже актрису взял брюнетку (Валентину Малявину), тогда как в рассказе она – блондинка (Тарковский отшучивался, что мог же он вставить негатив). Этот конфликт сотрясал тогда стены «Мосфильма» и вошел в анналы его истории; сообщает Лев Аннинский: «О трениях между сценаристом и режиссером глухо писала печать»[109], – это в то наше безгласное время целомудренная наша печать, это до чего же надо было доскандалиться! И много лет спустя, в эмиграции, Тарковский горьким словом поминал своего автора, его нетерпимость к чужому замыслу и логике, носорожье желание растоптать иного, чем он, художника, которому он едва не сломал «еще слабый тогда хребет». Между тем «Иваново детство» было гениальным прочтением рассказа, и помнят-то многие «Ивана» благодаря фильму, открывшему для миллионов зрителей, в том числе бывших фронтовиков, новое видение и осмысление войны.
В своей статье я изложил, в жанре «контристории», иной сценарий завершения Великой Отечественной, который предполагал и сокращение сроков ее на 5–6 месяцев, и сбережение многих жизней и крови. Этот сценарий не устроил г-на Богомолова. Лучше было дожить до позора Берлинской стены, сделаться на 45 лет жандармами половины Европы и быть провожаемыми со вздохами облегчения, с едва скрываемой радостью, просить денег у побежденных на вывод войск и строительство для них жилья на родине – а не то, глядишь, еще задержимся. Как же мы всем надоели! Потому и не приглашают бывших советских на юбилей высадки в Нормандии и еле удается затащить Клинтона отпраздновать с нами 50-летие общей Победы. Надо уметь не засидеться, вовремя уйти. А еще лучше – вовремя остановиться.
Но сейчас я, «злокачественно изображающий и трактующий советских людей и Отечественную войну», вновь услышу негодующий вопль г-на Богомолова: «Не сметь!» Ведь это и составляет пафос его фрагмента или всей книги: не сметь размышлять! Не сметь переигрывать, ни даже обдумывать иные варианты произошедшего! Не спрашивать: откуда взялись у нас эти сотни тысяч, повернувших оружие против своих? Откуда четыре миллиона пленных? Почему оказалась в таком положении 2-я Ударная, почему пухли с голоду? Это все – Власов виноват? И почему такой чудовищной ценой далась Победа? Пожелавший меня «опустить» Богомолов декларирует от лица всех фронтовиков: «Мы были такими, какими были, но других не было». Это неправда, были, к счастью, и другие, кто не считали и не считают, что они победили, чтобы иметь право спустя полвека приказывать замолчать всем с ними не согласным. А не замолчат, так будут приняты меры. Со мною это уже было сделано, и меньше всего от г-на Богомолова я могу принять сочувствие по поводу моего затянувшегося изгнания; его мне уготовили те, кому он дружески надписывал свой вестерн.