Главное, что директор ценил в сотрудниках деловые качества и знания, а не покладистость или подхалимство. К начальнику анестезиологического отделения Клобукову, например, относился с уважением, на сложных операциях приглашал к себе в ассистенты.
Поднялись в кабинет.
Он был мемориальный, как при Румянцеве-первом, с массивной дореволюционной мебелью, с портретами вождей и медицинских светил, с бронзовым бюстом покойного Харитона Александровича, но под Пироговым и Сеченовым на стене висели фотографии лошадей. Директор увлекался верховой ездой, на ипподроме для него держали личного донского рысака. Еще Антон Маркович заметил под вешалкой спортивную сумку, из которой торчали теннисные ракетки. Одним словом, это был деятель нового поколения, не похожий на прежних титанов медицины, что носили круглые академические ермолки и бородки клинышком. На столе потрескивала заграничная лампа дневного света, озаряла старое зеленое сукно холодным сиянием технического прогресса.
Терять время на пустые разговоры Иван Харитонович не любил.
Усадив Клобукова в кресло и сам сев напротив, сразу без предисловий приступил к делу.
– Митрофанов рассказал мне о вашей беседе. Был очень удивлен. На его памяти никто от такого предложения еще не отказывался. Причина?
Антон Маркович вздохнул и повторил то же, что ответил на прошлой неделе секретарю парткома:
– Я не считаю себя созревшим для вступления в партию. А поскольку мне скоро шестьдесят, то, видимо, уже и не созрею. Такой уж я человек. Считайте меня продуктом старорежимной аполитичности.
Еще совсем недавно объявить себя аполитичным было бы рискованно, но сейчас можно себе позволить.
Однако Румянцев не дубина Митрофанов – смотрел пытливо и недоверчиво. Нужно было объяснить как-то более внятно. Но не скажешь же прямым текстом, что неохота на старости лет вляпываться в эту пакость.
– Понимаете, Иван Харитонович…
Запнулся, подыскивая слова, а они всё не приходили.
– Я-то понимаю, – нетерпеливо сказал Румянцев. – Это вы, Антон Маркович, не понимаете. Хорошо, я объясню. Знаете, я почти никогда не разговариваю ни с кем начистоту. Это привычка, выработанная с юности. То есть раньше вообще никогда и ни с кем, даже с женой. Но сейчас изредка стал себе позволять. Потому что наступило иное время и потому что я научился лучше разбираться в людях. Вижу, с кем можно, а с кем нельзя. С вами – можно. Поэтому буду говорить с полной откровенностью, без недомолвок.
Глаза за очками – сверху черными, снизу золотыми – светились умом, решительностью, силой. Антон Маркович внутренне насторожился.