Дильдор он увидел, едва забежав во двор. Она стояла там, где еще несколько дней назад была калитка, а теперь выделялась свежая заплата в дувале. Над дувалом возвышалась ее головка в бархатной тюбетейке, расшитой всеми цветами радуги. Черные глаза округлились, стали совсем большими, как две сливы с кулак. А он начал улыбаться…
Но прежде чем улыбка его расплылась навстречу ее взгляду, Дильдор повернулась и помчалась прочь. Он кинулся к дувалу. И увидел, как она убегает, как мелькает в листьях ее узорная тюбетейка, а в траве — блестящая зелень шелковых шаровар. Она скрылась, но ветки вздрагивали. Это были тонкие ветки деревьев, задетые ее плечами…
Она убежала. И то, что Дильдор убежала, разволновало больше и показалось дороже первой встречи, когда она сидела рядом с ним и разговаривала. Куда дороже!
Дильдор остановилась в самом дальнем углу сада и никак не могла ответить себе на вопрос, почему она так бежала, от кого? Все это утро маялась у забора, хотела увидеть учителя, ждала этого мига, как глотка воды в пустыне не ждут, наверно. Чтобы скоротать время, вспоминала песню, которую он сочинил для нее, а появился — и она убежала. Почему же? Чего она так испугалась?
Тяжело, как загнанная, дыша, она присела на травянистую кочку и загадала, что если вспомнит без ошибок его песню про горы и камни и страдание влюбленного — конечно, влюбленного! — юноши, то все будет хорошо. Но песня не вспоминалась, какие-то строчки повторялись от волнения без конца, а какие-то исчезли вовсе. Ой, Дильдор, не будет у тебя счастья! Да и не может быть! Он — советский учитель, а ты…
Поняв, от чего бежала, она поняла еще, что не может убежать от этого. Вот, сидела в саду одна, а это было с ней. Это было с ней и вчера, и позавчера. И будет завтра, всегда! Она любила.
Назавтра, из проклятий матери, брызжущей слюной, Дильдор узнала, как Масуд прогнал со своего места ишана, а сам пел с каменной глыбы, где всегда молча сидел ишан, песни людям. Новые песни. «Молодец», — подумала она. Ей нравилось, что это сердило маму… Не старую женщину сердило, которую она любила и жалела, а старое время, которое проклинало Масуда голосом матери. Проклинало, потому что не понимало и не принимало. А ей нравилось, что Масуд поступал по-своему, назло старому времени. Какой девушке не понравится смелость джигита, да еще не пустая смелость, а в таком, можно сказать, умном и кровопролитном бою, в битве времен?
Перед сном мать сказала:
— Твой учитель уложил борца Аскара. Сельсоветчики, наверно, подкупили нашего палвана.