– Да это же ботинок! Вот и все!
Ботинок из змеиной кожи; пара стоила без малого триста долларов. Джимми был не из тех, кто покупает себе вещи на гигантских оптово-розничных рынках. Он любил дорогие магазины, отдавал предпочтение штучным изделиям.
– Не ходи туда! – вскрикивает Джиллиан, когда племянница подается вперед, собираясь поднять ботинок.
Дождь уже льет как из ведра, сплошной завесой, серой, точно пелена, сотканная из слез. Видно, что в том месте, где зарыт Джимми, земля рыхлая. Если копнешь рукой, то, может статься, вытащишь человеческую кость. А зазеваешься – и тебя затянет, засосет вглубь, и, сколько ни барахтайся, ни лови воздух ртом, ничто не поможет.
– Вы, случаем, не находили здесь кольцо? – спрашивает Джиллиан.
У девочек зуб на зуб не попадает. Небо совсем почернело – можно подумать, что настала полночь. Можно подумать, этот небосвод никогда не бывает синим, как чернила, как яйца в дроздовом гнезде, лазоревым, как лента, вплетенная на счастье в девичьи кудри.
– Какое-то кольцо притащила в дом жаба, – говорит Кайли. – Я и забыла про него!
– Это было его кольцо. – Не похоже, что таким голосом говорит Джиллиан. Он слишком хриплый, подавленный и совершенно чужой. – Перстень Джимми.
– Кто такой Джимми? – спрашивает Антония. Когда ей никто не отвечает, она глядит в сторону колючей изгороди, и ответ приходит сам собой. – Это который там? – Она прижимается к сестре.
Если непогода разыграется с той силой, какую предсказывают метеорологи, весь двор затопит – и что тогда?.. Джиллиан с племянницами промокли до нитки; зонт, который держит в руках Антония, не спасает. Волосы у них прилипли к голове, одежда – хоть выжимай.
Внизу, у колючей изгороди, обозначается впадина, словно земля уходит сама под себя – или, что гораздо хуже, уходит под Джимми. Если и его вытолкнет из-под земли наружу, как тот серебряный перстень, как поганую рыбину чудовищных размеров, – тогда пиши пропало…
– Я хочу к маме, – очень тихо говорит Антония.
Когда они наконец бегут к дому, газон, покрытый травой, хлюпает у них под ногами. Они припускаются быстрее, несутся так, будто за ними гонится по пятам то, что может присниться лишь в страшном сне. Вбегают в дом, и Джиллиан, заперев входную дверь, подтаскивает к ней стул и подпирает им ручку.
Сто лет, не меньше, прошло, должно быть, с той темной июньской ночи, когда Джиллиан, свернув с шоссе, остановилась на освещенном пятачке в конце подъездной аллеи. Она совсем не тот человек, каким приехала сюда. Та женщина, которая, как к последнему прибежищу, кралась тогда на цыпочках к парадной двери, давно побросала бы свои пожитки в машину и была такова. Минуты не стала бы ждать, что там предпримет следователь из Тусона после всего, что выложит ему Салли. Ее бы здесь уже и близко не было, а Бену Фраю она не оставила бы даже записки, будь он ей хоть двадцать раз так же дорог, как сейчас. Была бы в эти минуты на полпути к штату Пенсильвания, с включенным на всю громкость радио и полным баком горючего. И ни разу, ни на секунду не заглянула бы в зеркальце заднего вида. Короче говоря, в том-то и разница, что женщина, которая находится здесь сейчас, никуда не собирается, разве что на кухню, заварить племянницам ромашкового чаю, который хорошо успокаивает нервы.