Всякий раз, идя с работы, она издалека узнает во дворе своего голенастого, смешного, как подросший цыпленок, Юрку. Он размахивает худенькими красными руками, вылезшими из рукавов, и бежит ей навстречу.
Она кормит его щами, поит молоком и садится рядом с ним к пианино проверять урок. Юрка играет на память «Полюшко-поле», и по нотам — еще три упражнения. У сына большие сильные пальцы. Они с недетской уверенностью, легко взлетают И опускаются на клавиши. Слишком большие руки. Пожалуй, даже некрасивые.
Нина смотрит на сына очень ласково и устало, и ей трудно поднять руку, чтобы погладить его. Она идет к крану и ополаскивает лицо холодной водой. Пересаживается к столу и говорит;
— А теперь я попишу немного. Да, сынуля?
Юрка морщится, недружелюбно косится на черное гремящее на столе и хмуро спрашивает:
— Мам, а если нечаянно уронить пишущую машинку, она перестанет быть пишущей, да?
Нина пугается и просит его не говорить глупостей. Юрка вздыхает и принимается за уроки. Они сидят друг против друга под одной зеленой лампой. В стеклянной банке стоит между ними черемуха. С каждым ударом по машинке от букета отделяется и падает на стол белая звездочка. Когда их набирается много, Юрка дует изо всех сил, и лепестки, вспорхнув, летят по столу. Нина глядит сердито.
Потом она долго лежит в темноте и смотрит в открытое окно. Лежит, не чувствуя тела. Голова тяжелая, усталая, что-то давит, мешает подушка. Нина сбрасывает подушку на диван, подкладывает под голову руку, согнув ее в локте. Светится зеркальная дверца шкафа. Нина идет к нему босиком по крашеному полу, придерживая левой рукой сорочку на груди. Она поворачивается перед зеркалом, пристально всматривается.
«Даже в этом «спальном мешке» видно, что я перворазрядница. Гимнастика, метание диска, лыжи — это долголетие, это молодость. А зачем это все? Юрке лет через десять я буду уже не нужна. И уже сейчас не нужна никому другому». Она долго еще думает так, зарывшись лицом в черемуху. Лепестки прилипают к щекам, горьковатый привкус листьев на губах. «Все равно любимая отцветет черемухой…»
Из темной дали коридора приближаются, постукивая, каблучки. Это Валя. Она работает телефонисткой на телеграфе, ей девятнадцать лет, и на май она вышла замуж.
Валя ставит на плитку сковородку с котлетами.
— Ужинать надо молоком.
— Я и то уж говорю ему, а он просит поосновательней, — торопливо, словно оправдываясь, сыплет Валя.
Сковорода разогревается. Валя, морщась, отходит от плиты.
— Не могу я слышать это… когда мясом пахнет. — И внезапно прижавшись к Нине, сбивчиво, скороговоркой сообщает свою тайну: