— Видишь, мир тесен. Встретились. Я-то как? Да я уж второй год в Москве. В академии. Женился, понимаешь. Ну, а ты как? Что делаешь?
— А я… Ушла в сорок первом из училища. Работала в театре до последнего года. А потом родился сын. Через пять месяцев мужа перевели на работу в Новороссийск, Приехали — там развалины, все пришлось начинать сначала. А потом ничего, устроились.
— А сейчас-то как?
— Да мы вчера только приехали…
— Знаешь, как ребята тебе обрадуются! Недавно в школе на вечере тебя вспоминали. Никто не верит, что ты бросила театр. Все думают: она, мол, набирается сил в провинции, а потом как блеснет в Москве…
— Ну, ладно, Володя, брось. Какая я теперь актриса… А насчет ребят… вы заходите как-нибудь, Я остановилась у мамы.
Шура пожала ему руку и, не оглядываясь, пошла вверх, к площади Маяковского. На одном из углов, в дверях закрывшегося на обед овощного магазина, продавали бледные розовые помидоры. За ними стояла очередь. Шура заходила в душные магазины, останавливалась у театральных афиш, и все время ее не оставляло чувство, что все это делает не она. И даже глядящая из пыльного уличного зеркала светловолосая женщина с малахитовыми глазами тоже как будто была не она.
Домой она вернулась вечером. Муж дремал на диване, уронив на колени газету. Матери дома не было. Шура неслышно прошла через комнату, выключила настольную лампу и тихонько поцеловала Павлика. Он спал, отвернувшись к стене, положив ручонку на плюшевого зайца. Заяц был уже старый и очень смешной: без усов, одно ухо было коричневое и почему-то короче другого.
Шура примостилась на подоконнике. Внизу кипела пестрая кутерьма огней. По площади расползались жучки — троллейбусы. Над крышей углового дома поминутно вспыхивала реклама томатного сока — красный помидор с небывало зелеными листьями. Любуясь многоводьем огней, Шура вспомнила военную затемненную Москву. На стенах зданий белели приказы военного коменданта. Погасла реклама с ярким помидором, с витрин гастрономов сняли румяные булки, сыры, темные бутылки с серебряными, словно заледеневшими горлышками, — и на место всей этой нарядной бутафории поставили перед витринами мешки с песком. Дом, в котором жила Шура, был уже не просто домом, а зданием, где оборудовано бомбоубежище. «Мой дом — моя крепость», — говорила теперь Шура. По настоянию домоуправа она ввернула синюю лампочку и сшила из черной бумаги штору. Но лучше было сидеть без синей лампочки просто в темноте. Серафима Ивановна садилась у окна, и дочь, примостившись на низеньком детском табуретике, опускала голову на колени матери и рассказывала ем все интересное, что случилось за день.