— Сегодня я показывала этюд, — рассказывала дочь. — Ну, приготовилась, все честь-честью. Делаю первый шаг — и… — Шура подымала голову, делала страшные глаза, — и чувствую, что теряю левую подметку. И где я это успела оторвать — не знаю. Ну, словом, не иду, а ковыляю. Правда, это кстати было, потому что я изображала старушку. Мы готовим небольшой отрывок из Чехова — будем в госпитале выступать. Ну вот, эту сцену мы сегодня и репетировали.
— Горит на тебе обувь. Что ж ты утром-то туфли не проверила? Ну хорошо, сегодня повезло, а если бы пришлось изображать спортсменку или танцовщицу, тогда как?
— Тогда бы я разулась, — храбро предположила Шура. Обе замолчали.
— Мам, Борин завод стал оборонным… Мама, мы никуда отсюда не уедем, правда? Переживем все вместе с нашей Москвой. Не уедем?
— Не уедем, — ответила мать.
Борис освобождался поздно и часто приходил к ним перед объявлением тревоги. Встречая его, Серафима Ивановна невесело шутила: «Опять к нам пожаловала воздушная тревога». Заслышав вой сирены, она кивала головой в сторону Бориса, спокойно брала очки и томик «Клима Самгина» и вела молодежь по слепой холодной лестнице в убежище. В дверях они пропускали Серафиму Ивановну вперед, а сами отставали, осторожно поднимались на улицу, хоронясь патрулей, сворачивали в переулок. Над головой висело глухое небо. Первый прожектор прочерчивал светлую полосу. Иногда полоса натыкалась на серебряную осу аэростата и, словно спохватываясь, быстро отступала в сторону, искала таящегося в тревожной темноте врага.
Взявшись за руки, Шура и Борис шли по арбатским кривым переулочкам, и она читала ему на память отрывки из Маяковского, Горького, Пушкина, Лермонтова. В своем голосе Шура улавливала суровую уверенность и силу, и она знала, что это порождено в ней войной. Они шли по темному городу под враждебно рокочущим небом, и она верила, что с ними ничего не случится, что все будет прекрасно, что впереди победа, радость, жизнь.
В сентябре Шура объявила матери, что выходит замуж, и та только плечами пожала: нашли время!
Училище эвакуировалось за Урал. Шура пришла за документами. «Не поеду я никуда из Москвы», — сказала она встретившейся в коридоре подруге. Но директор училища не соглашался ее отпустить.
— Вы губите себя, — огорченно говорил Николай Матвеевич. — Вам остался всего год. И, знаете ли, с вашими способностями…
— Нет, не поеду. Пойду рыть окопы, дежурить на крышах. И потом — здесь у меня семья…
— Ну, как знаете. Потом будете жалеть… Впрочем, по окончании войны вы сможете вернуться.
…Шура крепко потерла лицо, поглядела на знакомую яркую рекламу.