— Вот как я задумалась! Обо всем на свете забыла. — Она соскочила с подоконника. Лампа была зажжена. Борис сидел и смотрел на Шуру.
— Я вспомнила, как мы с тобой жили в сорок первом. Училище вспомнила. Ночные тревоги…
Теперь оба они сидели на подоконнике. Внизу текли огни поредевших машин. Расползались в парк последние троллейбусы.
— Вот и опять мы дома. — Борис расправил погнутый международный крючок. Потом погладил теплое плечо жены.
— Да, вот мы и вернулись… — сказала она, глядя поверх крыш на зарево, стоявшее над городом. — Вот и вернулись.
Шура неподвижно лежала на спине. В доме напротив горела лампа под зеленым колпаком. Она лежала и думала, что вот ей двадцать семь лет, и ничего из нее не получилось… И может быть, где-нибудь подрастает девочка, с детства, как она, влюбленная в театр…
Вскрикнул малыш. Шура подошла, перевернула его на спину, потрогала рукой лоб. Кажется, совсем недавно это было: палата в родильном доме, за окном дворик, занесенный снегом. От чугунной ограды к подъезду идет дорожка. Она разделяет пополам, как ниточка пробора, белый крутолобый сугроб. Шура вспомнила длинные ночи без сна, пеленки, погремушки. Потом цветные кубики, потом грузовики, самолеты, книжки. Годы шли как-то незаметно. И казалось, что все это сон и стоит только проснуться, и очутишься не в Новороссийске, а на Арбате, в старой квартире с золотыми букетиками на обоях. И надо спешить, спешить… К девяти на занятия в училище, к четырем на репетицию в театр…
«Милая, глупая девочка! — думала Шура. — Где твои мечты, в которые ты так горячо верила? Где твоя скатанная в трубочку роль, в которую ты поминутно заглядываешь, уютный полумрак кулис, острый запах декораций? Жесткий парик колет шею. Сквозь грим и пудру проступает мелкими капельками пот. Шура, подумай, припомни все. Разве с тех пор, как ты ушла из того мира, он ни разу не снился тебе? Не звал тебя? Не призывал вернуться? А ты вставала утром и подушку в пятнах слез прикрывала крахмальной накидкой. Ты штопала, перешивала, варила и пекла, ходила по вечерам в кино. Но почему-то избегала театра, не любила заглядывать в фибровый студенческий чемоданчик».
Где-то в этом чемоданчике лежали конспекты лекций по марксизму, истории театра, тетрадки с переписанными ролями и вперемежку с ними множество дорогих сердцу мелочей.
Погасла зеленая лампа в доме напротив. Потом зашелестел по крыше короткий дождь. Потом и он кончился. И только тишину ночи нарушали проносящиеся по спящей улице редкие машины.
* * *
Прошел месяц. Наступила осень.
В один из теплых сентябрьских дней, когда все уже разошлись на работу, Шура по привычке, оставшейся с детства, прохаживалась босиком по крашеному полу. Вставал жаркий день. Солнце зажгло стекла стоящего во дворе одноэтажного домика. Посреди тесного двора, на куче песка, привезенного накануне, мальчишки строили укрепление. Шура с огорчением заметила, что белая рубашка сына мелькнула и исчезла в свежепрорытом подземном ходу. Через минуту Павлик вынырнул по другую сторону крепости, и следом за ним, с криками «ура», поднялась порыжевшая от песка пехота. Шура вздохнула, отошла от окна, принялась перемывать чашки. Закончив с посудой, она вымыла в кухне пол. Ярко-желтые крашеные доски блестели, просыхая, так, словно их покрыли лаком. Была суббота. На будущей неделе Борис должен был устроить Шуру на работу в канцелярию. И она спешила навести в доме чистоту, перестирать, перегладить.